«Слишком ярок свет, — подумал он. — Поищу свечу».

В кухне на полке стояла оловянная кружка с оплывшим огарком. Ему повезло. Вернувшись в комнату, он зажег свечу, выключил свет, снял мокрый плащ и свалился на раскладушку, сжимая руками горячую голову. Так он сидел недолго. Руки принялись нашаривать сигареты в карманах. Пачка была помята.

«Только пять сигарет, — подумал он. — Что будет, когда выкурю последнюю?»

Его мучала мерзкая тошнота, словно он наелся какой-то пакости, которую нельзя ни переварить, ни выблевать. Дрожь иногда проходила, и тогда тело заливала жаркая волна. Его мысли путались. «Что ты сделал?! Что ты сделал?!» — застонал Дарюс, падая на тротуар.

«Он сказал… он сказал… он так сказал. Почему я больше не чувствую к нему ненависти? Почему? Он — гад. Он это заслужил. Мы вместе ходили ловить рыбу. Он был у нее. А может, не был? Может, только пошутил? Нет, был, был, был… А может, не был? Неужели? Проклятый вечер! Он умрет? Родители мои уже знают? Не надо было носить с собой нож. А если Дарюс только дразнил меня, только хотел похвастаться, да, похвастаться, ему же не везло с девушками, не везло… Я не могу, не могу…»

Он заплакал, как ребенок. Слезы текли сквозь трясущиеся пальцы и падали на пыльный пол, словно капли дождя с прохудившейся крыши. Потом он немного успокоился и сидел неподвижно, невидящим взглядом уставившись на догорающую свечу.

Вскоре желтое пламя стало уменьшаться и наконец погасло, словно последняя надежда, которой еще тешится обреченный, знающий, что он на самом деле обречен, отрезан от всего мира, и никто не в силах ему помочь.

Темнота. Гул дождя в лесу. Ветер стучит оторванной доской. Ночь кишит странными звуками, но они не пугают его. Теперь его охватило равнодушие, захотелось смириться, и стало неважно, что ждет его завтра. Вот сон придет, как благословение и спасение.

Растянувшись на раскладушке, он глядел в темноту, но долго оставаться в темноте не мог. Запах яблок напомнил ему про яблоки в саду Дарюсова отца.

Встать и зажечь свет. Иначе нельзя. В ярком свете исчезнет удивленное лицо Дарюса, расширенные глаза, застывший в них ужас. «Что ты сделал! Что ты сделал!»

Он встал, зажег свет и стал ходить по комнате Так он метался долго, очень долго — может час, может — два, пока не подкосились ноги, и, выкурив последнюю сигарету, он снова лег навзничь. Руки свесились вниз. Тело стало совсем чужим.

Ему приснился отец Дарюса — старый, страдающий астмой человек. Он собирал в саду яблоки; старик что-то поднял с земли и сказал, обернувшись: «Смотри, что я нашел». И он увидел в стариковских руках фотографию Дарюса, очень темную почти черную, разорванную пополам.

В эту минуту он проснулся. Он вскочил и дрожа подбежал к окну. На дворе стояло серое, туманное утро. В тумане чернели деревья.

«Я должен бежать, — решил он. — Куда? Неважно. Потом придумаю. О, как хочется курить, как хочется курить! У дороги есть магазин. Через полчаса его откроют. Да, мне надо бежать».

Плащ высох за ночь. На гвозде висела кем-то забытая спортивная кепка.

Он нахлобучил кепку на глаза и вылез в окно. Ему казалось, что в этой кепке он будет в безопасности, что никто его не узнает.

За деревьями и кустами заблестел мокрый асфальт. Запахло бензиновой гарью. Через пятнадцать минут откроют магазин. Надо подождать. А потом вскочить в кузов какого-нибудь грузовика, когда шофер остановится у магазина.

Он выжидал, выбрав кратчайшее расстояние между лесом и магазином. Уже девятый час. Хорошо. Вот отперли дверь. Остановился красный мотоцикл и грузовик, едущий за город. Другой такой случай не представится. Больше народу не видно. Идти надо спокойно, чтоб не вызвать подозрений.

— Сигареты, — сказал он, войдя в магазин. — Поторопитесь. Я опаздываю на работу.

— Все торопятся. Подождите, — ответила продавщица, медленно раскладывая товар. — Не слышали, — обратилась она к мужчинам, которые вошли раньше, — вчера у кафе человека зарезали.

— Насмерть? — спросил человек в шлеме мотоциклиста.

— Вроде жив еще, но мало надежды, что выживет. Одна рана очень уж глубокая.

Ноги у него едва не подкосились, спину залил холодный пот.

Он стоял, повернувшись боком к незнакомым покупателям.

На дороге остановился автомобиль. Открылась дверца. Вылез человек в кожаной куртке, вошел в магазин, поздоровался и вдруг, посмотрев на парня в спортивной кепке, крикнул:

— Вот где он!

Человеку в куртке не удалось схватить его за руку; он увернулся, бросился в дверь, застыл на месте, потом прыгнул к заведенному красному мотоциклу, включил сцепление и резко тронул с места.

Все застыли. Обретя дар речи, мотоциклист крикнул:

— Гад! Мотоцикл украл! Надо догнать!

— Кого?

— Мой мотоцикл! Быстро!

Охваченные охотничьим азартом, они кинулись в машину и стремглав понеслись за красным мотоциклом, то приближаясь к нему, то отставая — мотоцикл летел, словно красный вихрь, не сбрасывая скорости даже на поворотах. Они ругались и закуривали новые сигареты, когда мотоцикл исчезал из виду.

Это была безумная гонка. Автомобиль то и дело угрожающе кренился на бок. Но они теперь не думали, что сами могут погибнуть, если спустит шина.

Десять километров, пятнадцать километров.

На двадцать втором километре мотоцикл начал приближаться.

— Бензин на исходе! — усмехнулся человек в шлеме. — Сейчас вспомнил, я же ехал к колонке!

— Теперь мы его достанем, — сказал водитель, смахнув со лба пот.

На двадцать четвертом километре был построен новый бетонный мост и выпрямлена дорога. Они очень удивились, когда мотоцикл свернул по старой дороге: деревянный мост недавно снесли. Осталась лишь высокая насыпь.

Мотоцикл взлетел на насыпь, добрый десяток метров пронесся по воздуху (это было похоже на аттракцион), потом ударился в пенистую реку, где вода бежала по крупным камням.

Автомобиль остановился на мосту. Они подбежали к перилам, ухватились за них, посмотрели вниз и, словно смутившись, отвернулись, не глядя друг другу в глаза.

— Вы его знаете? — спросил наконец человек в шлеме мотоциклиста.

— Нет, — ответил тот, что был в кожаной куртке.

— Но вы же крикнули, войдя в магазин: «Вот где он!»

— Я увидел, что он в моей кепке. Сегодня утром я приехал за яблоками, а кепки-то нет!

Я сижу, обложившись линейками, резинками, карандашами, листами ватмана и пялюсь на свою работу, которую скоро кончу. Это проект нового кинотеатра. Кто-то произносит мое имя, и я прихожу в себя.

Меня зовут к телефону. Я встаю, выпрямляя затекшую спину, иду к телефону, беру со стола трубку и с удивлением слышу голос друга. Голос этот сильно изменился, его почти не узнать. И пока друг говорит, я не перестаю удивляться, как изменился его голос за те несколько месяцев, что он лежит в туберкулезной лечебнице. Он просит меня немедленно приехать. Несколько дней спустя его кладут на операцию, и он хочет поговорить со мной о чем-то важном. Да, да, очень важное дело. Смогу ли я приехать? Разумеется. Пусть он не сомневается. Как с самочувствием? Плохо? (Я пытаюсь его подбодрить, но видно, недостаточно убедительно, потому что он скептически смеется, и смех такой неприятный, чужой, не его.) Ладно. Договорились. Непременно приеду. Телефонистка требует закругляться. Что ж, до свидания!

Он хочет что-то добавить, но тут его голос исчезает. Добрая сотня километров снова разделяет нас. В трубке раздается писк. Я вешаю ее и возвращаюсь к чертежной доске, заваленной листами бумаги, резинками, линейками, карандашами. Усевшись и опершись руками на доску, я снова вижу впереди склоненные спины, двигающиеся руки, развешанные на стенах проекты, слышу шорох бумаг и приглушенную музыку, что идет из дряхлого приемника на окне. Бывает, радио замолкает. Тогда кто-нибудь из нас бьет по нему кулаком — и снова раздаются джазовые синкопы, прилетевшие из Лондона или Парижа. Или голос московского диктора, читающего очередное постановление.