Справа на доске лежит клочок бумаги, испещренный фантастическими рисунками. Моя рука без устали движется, выводя линии, кривые, спирали, когда я напряженно думаю или когда не ладится работа. Теперь рука снова начинает плести какую-то бессмыслицу линий, нечто вроде спутанной рыбацкой сети.
Пообещать-то пообещал, а ведь денег на дорогу нет: сшил себе новые брюки и отпраздновал день рождения. Позавчера после работы мы пошли в кафе. Я заказал еду и коньяк — день рождения все-таки! Мы сидели, говорили, ели, пили. Как следует надрались. Но настоящего веселья не было. Весь вечер меня мучало неприятное чувство. Я думал, что я здесь лишний, что они обо мне забыли, хотя и отмечают мой день рождения, что один лишь коньяк временно связывает нас, а когда он иссякнет — нам не о чем будет говорить, и мои сослуживцы начнут зевать или рассказывать пошлые анекдоты, которые я ненавижу. Точь-в-точь так все и случилось. После оплаты счета в кармане остались жалкие гроши. Мы вышли на улицу. Свирепствовала стужа. Скрипели троллейбусы и автобусы с обледенелыми окнами, повизгивал под ногами мерзлый снег, а ветер продувал насквозь. Но нам, разомлевшим после кафе, стужа была нипочем.
Как же я теперь поеду, у меня же нет денег! Мой коллега, хозяин соседней доски, выходит в коридор покурить, нащупывая в кармане спичечный коробок. Он сдержанный и весь какой-то удлиненный, словно только что сошел с картины Эль Греко.
Человек с картины Эль Греко исчезает за дверью. Я выхожу за ним. В коридоре, где нас только двое, куда легче попросить в долг. Это не ново; подобная сцена повторяется довольно часто. Но каждый раз, когда приходится просить денег, я едва справляюсь со смущением и дурацким стыдом. Коллега понимает меня без слов, хоть я не успел даже рта разинуть. Покопавшись в карманах жилета, он вынимает сложенную вчетверо бумажку и спрашивает:
— Сколько тебе?
— Тридцать. (Я говорю первую цифру, которая приходит в голову.)
— Бери пятьдесят, — говорит он, разворачивая бумажку, — пригодятся.
Разумеется, пригодятся! Еще не было случая, чтобы не пригодились. Должник я аккуратный: через месяц-другой возвращаю деньги в наш ходячий банк. А другие забывают. И таким образом наносят вред его финансовой устойчивости. Однако он до сих пор счастливо избежал банкротства. Слава богу. Что бы я без него делал? Мне же надо ехать к больному другу, которому предстоит тяжелая операция. Я куплю апельсины. Наверное, он давно их не пробовал. Апельсины — отличный подарок для больного, особенно зимой. Возьму два-три килограмма, сколько влезет в портфель.
Мы курим, а по коридору носятся сотрудники, хлопают двери, пахнет табаком, гремят шаги по лестнице, кто-то кого-то ищет, кто-то орет в телефон — и так каждый день, до вечера, когда дом пустеет и появляется уборщица с метлой и ведром. Если я задерживаюсь после рабочих часов, то вижу, как она собирает бумажки, вытряхивает окурки из пепельниц, и ей помогают два чумазых, бледных мальчугана, которые заглядываются на развешанные по стенам проекты. Один говорит: «Здесь будет больница». Другой не соглашается: «Не больница, а автобусная станция». Иногда я делюсь с ними леденцами, и дети меня уважают. Я бы хотел оказаться на их месте. Меня бы не мучала бессонница. И я был бы рад приторному леденцу, как двадцать пять лет назад.
Я тушу сигарету и возвращаюсь в рабочую комнату, где стоят рядами чертежные доски. На дворе вихрится снег. В сером пространстве кружатся и кружатся пухлые снежные хлопья, они падают и падают на крыши и улицы. Несколько дней назад шпарил мороз, потом поднялась метель, а когда она затихла, пошел снег — и вот все идет и идет. Не видно конца снегу. Уже завалены мостовые и тротуары. Снег падает с жестоким упорством. Что же будет, если он не перестанет? Мне в голову приходит странная мысль: может статься, он никогда не перестанет, снега навалит до дымоходов, и весь город будет погребен под ним. Был же когда-то потоп! Двигаются же ледники! Почему же не быть снеговой катастрофе? Мы ведь ничего не умеем предвидеть. Мы только констатируем то, что с нами приключается. А, к черту, дурацкая мысль! А все-таки в этом снеге, который валит и валит, на самом деле есть что-то угрожающее, как в предчувствии близкой беды. И мерцание за окном, и серые тени — невеселы, нежеланны, нет в них беззаботности.
Не помешает ли снег моей поездке? Ну, как он может помешать? Куплю билет на автобус и поеду. Только бы не забыть про апельсины! А может, и бутылку хорошего вина? Нет, вина он выпить не сможет, как бы ни хотел. С чего это он разболелся? Ведь был здоров, работал, как вол. И вдруг… Может, потому и заболел, что слишком много работал. Хотел поскорей построить себе квартиру, чтобы не слышать понуканий хозяйки: «Когда вы наконец съедете? Давно вам говорю…» Видно, перенапрягся. Человек — живой двигатель внутреннего сгорания. Когда перегрузка больше, чем позволяет мощность, он портится и выходит из строя. Ремонтируй потом себя! Но человеку врачи еще не могут приделать пластмассовое сердце и легкие, как механик вставляет в мотор сверкающую металлическую часть. Операция! Черт подери, неужели все так серьезно? Нет, он бы не позвонил из-за пустяков. Он славился терпением и ни разу зря никого не потревожил.
Часы уже показывают шестой час. Рабочий день закончен. Мои сотрудники один за другим встают, надевают пальто и исчезают за дверью. Просторная комната быстро пустеет. Только несколько человек еще сидят, склонившись над листами ватмана, и не торопятся домой. Мне надо идти: в шесть у меня свидание. Пока куплю билет в кино, пока пообедаю, пробьет и шесть. Для начала — пообедать. В обеденный перерыв я не мог даже думать о еде, а теперь меня гложет голод. Неподалеку, на соседней улице, есть кафе, где можно сравнительно быстро поесть. Кафе без официантов. У стойки кассирша выбивает чек, и ты получаешь чашку горячего бульона, сосиски и кофе с булочкой. Сам тащишь еду на стол и насыщаешься, не портя себе нервы.
На улице — серые сумерки. В воздухе мелькают, кружатся сотни, тысячи, миллионы снежинок. Океан снега, в котором ныряют люди, автомобили и троллейбусы. Дворники трудятся вовсю, сгребая снег в кучи большими фанерными лопатами; эти лопаты, отскребая тротуар, наполняют воздух диковинными звуками: джар, джар, джар… Я слышу их постоянно, иногда даже ночью, проснувшись. Джар! Джар! Джар! Дворники работают вовсю, но их единоборство со снегом выглядит безнадежным: снег валит с серого неба, словно там разверзлась страшная дыра. По дороге к кафе я все время слышу джарканье фанерных лопат, и оно раздражает меня. Сам не знаю, почему оно меня так злит. Шагов не слышно. Люди бредут как по вате. И все люди белы, и женщины куда таинственней и прекрасней, чем в любой другой день.
Снег тает на моем лице, бровях и губах. У снега нет вкуса: он словно фальшивый поцелуй. Войдя в кафе, я долго стряхиваю снег с плеч, рукавов и шапки. Потом иду к стойке с кофеваркой и встаю в очередь. Кассовый аппарат ревет, выплевывая чеки; очередь медленно движется, и я слышу: «Две порции сосисок, черное кофе, яичницу…» Девушка с крашеными волосами, которая стоит передо мной, говорит: «Кофе с молоком и пирожное». Она сама как пирожное — мягкая и благоухающая. И я бесстыдно думаю: интересно бы увидеть ее голой, и не только увидеть. Подумать можно о многом. «Что вам? Что вам?» — спрашивает меня кассирша. Очнувшись, я перечисляю блюда, а она смотрит на меня с удивлением. Снова взревывает кассовый аппарат. Я получаю бульон, сосиски, кофе, булочку и несу все это на пустой столик. Горячий бульон меня согревает. Я пью его большими глотками, не спуская взгляда с девушки, которая ест пирожное за соседним столиком. Она замечает мой взгляд, и ее лицо становится загадочным. Трудно понять, что оно выражает: одобрение, любопытство или насмешку. Мне кажется, что она думает обо мне и знает, что я, думаю о ней. Это ей скорей приятно, а может быть — даже очень, но она не хочет в этом признаться. Доев пирожное и допив кофе, девушка вытирает салфеткой губы, потом открывает сумку, вынимает красный карандаш, подмазывается перед зеркальцем и выходит из кафе, каждым своим движением осуждая дурацкую мою нерешительность, скованность и тот страшный аппетит, с которым я пожираю сосиски, макая их в горчицу. Она, наверное, думает: «Вот снежный человек! Только в пальто и галстуке. Спустился с Гималаев и пришел в кафе. Никто не замечает, а это, правда, снежный человек. Он сплошь порос густой шерстью. И дьявольски силен…»
