Симас колебался. Вдруг он поднял трубку и тут же услышал голос отца:

— Симас, это ты?

Симас молчал. Глуховатый голос отца снова забубнил в трубке. Откуда-то доносились музыка и говор. Конечно же, отец звонил из ресторана.

— Да, это я, — наконец отозвался Симас.

— Симас, — сказал отец, — приходи завтра после обеда к мосту. Удочки захвати… Придешь?

— Нет, — ответил Симас и сам испугался своего ответа.

— Почему?

— Я удочку сломал. — Он соврал, он хотел соврать.

— Я тебе новую куплю.

— Не нужна мне удочка, — выговорил он дрожащими губами и швырнул трубку.

Телефон зазвонил снова. Симас заткнул уши. Его душили слезы, но он не плакал.

Симас глядел в окно.

В дороге нас застала сильная пурга. Стремительный серый вихрь слил воедино землю и небо. Ветер яростно швырял снег о ветровое стекло машины, застыли выведенные из строя «дворники», фары освещали лишь крохотное непроглядное пространство, и желтые полосы света не могли пробиться сквозь черную стену ночи. Ветер завывал и свистел; он хозяйничал тут, все глубже пряча мерзлую почву под белым, рыхлым, все утолщающимся снежным покрывалом, засыпая вровень с землей канавы, ямы и колеи на проселках. Дороги как бы не стало.

Машина шла с трудом, и перегревшийся мотор, казалось, был при последнем издыхании. Нельзя было различить, где кювет, а где дорога. Когда сквозь густую пелену снега мы разглядели сбоку неяркий огонек, я сказал своему товарищу:

— Давай, остановимся на минутку, пока пурга не уймется.

— Давай, — согласился он. — А то я ничего не вижу. Так ехать не имеет смысла. Еще сползешь в кювет. А тогда без лошадей не выберешься.

— Где найдешь лошадей в такой час…

— Ну и погодка! Наверное, черти твист пляшут, — пошутил мой товарищ. Но ему совсем не было весело. Он устал. Впереди был долгий, тяжелый путь, и неизвестно было, когда мы увидим огни города. Мы решили перекурить. И вдруг оказалось, что ни у одного из нас нет спичек.

Мы вышли из машины и прошли по глубокому снегу до стоящего неподалеку дома, в котором горел свет. Это был странный дом, большой, уродливый, с забитыми досками окнами первого этажа. Нам показалось, что в нем никто не живет. Но на втором этаже в залепленном снегом окне мерцал свет и двигалась темная тень; там должен был быть человек. Дом стоял на голом месте, и ни одного деревца, никакого другого строения не было видно вокруг. Даже собака не залаяла, когда мы вошли в пустой двор.

Дверь была заперта. Я постучал. Внутри ни звука. Тишина. Только хорошенько прислушавшись, я услышал наверху несмолкающие шаги; кто-то безостановочно ходил по комнате. Я постучал сильнее и настойчивее. Очень не скоро где-то высоко скрипнула дверь и по лестнице загремели тяжелые шаги. Человек медленно спускался вниз. Сквозь щели в двери заблестел свет. Шаги смолкли, замерли, и глуховатый голос спросил:

— Кто там?

Мы сказали, зачем пришли.

Человек за дверью довольно долго колебался. Наконец звякнула щеколда, дверь с визгом приоткрылась, ветер подхватил ее, ударил о стену дома, и мы увидели перед собой пожилого человека с керосиновой лампой в костлявой руке. Стекло лампы было с трещинкой, и пламя металось от ветра. Человек был в ветхом, поношенном пальто и в кашне. Его лицо казалось восковым. Из глубоких глазниц глядели на нас широко раскрытые, немигающие глаза. Они словно не видели нас, а пристально вглядываясь в темноту и пургу, что-то искали там.

— Простите, что потревожили, — сказал я. — Ехали мимо, страшно курить захотелось, а спичек нет.

— А… — сказал человек, словно проснувшись. — Пойдемте наверх. Я вам дам спички. У меня много спичек.

Он отвернулся и стал подниматься по лестнице. На ногах у него были туфли и галоши. Мы очутились в небольшой, пустоватой комнате, где стояли стол, кровать и старомодное кресло, обитое пурпурным плюшем. Плюш совсем уже стерся. Другое кресло заменял перевернутый ящик. В углу комнаты примостилась железная печурка. На столе лежало несколько книг по физике и множество листов бумаги с разнообразнейшими чертежами: кругами, эллипсами, кривыми, непонятными линиями и знаками.

Человек взял со стола коробку спичек и протянул мне. Я предложил ему сигарету. Он взял ее дрожащими пальцами; под ногтями была грязь.

Мы закурили. Потом, когда мы уже повернули было к двери, он спросил:

— Может, выпьете чаю?

— Спасибо, — сказал мой товарищ. — Охотно. Меня малость познабливает.

— Садитесь, — сказал человек. Он подтолкнул моему товарищу плюшевое кресло. Я сел на ящик.

Человек пошел к печурке, на которой уже шипел чайник.

— У меня только одна кружка, — пробормотал он. — Что же мне делать?

Человек остановился посредине комнаты и напряженно думал; его лицо стало озабоченным.

Я сказал:

— Вы не беспокойтесь. Я не хочу чаю.

— Нет, нет, вы будете пить, — торопливо сказал он. — Чаю хватит всем. Я уже знаю, во что вам налить.

Человек подошел к подоконнику и снял с него большой серебряный кубок с крышкой, на которой стоял миниатюрный атлет, с поднятой в броске рукой; это был баскетболист. Человек снял крышку, налил в кубок чаю и протянул мне.

— Прошу.

Смущаясь, не осмеливаясь отказаться, я взял кубок — никогда в жизни мне не приходилось пить чай из кубка, тем более серебряного. Моему товарищу досталась простая алюминиевая, не особенно чистая кружка, и я видел, как он поморщился, когда пришлось прикоснуться к ней губами. Но он пил горячую жидкость, потому что сильно продрог.

Серебряный кубок быстро нагревался и обжигал мне пальцы. На боку его я заметил надпись: «Команде «Аудра», в 1937 году выигравшей матч с…».

— Вы играли в баскетбол? — удивленно спросил я у хозяина и только теперь заметил, какой он высокий.

— Да. Я был капитаном команды. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году мы победили чехов. — Он говорил с гордостью, подчеркивая каждое слово, не переставая ходить по комнате, словно не мог ни минуты усидеть на месте.

Шаги глухо и мягко отдавались по комнате: на туфлях у него были галоши.

— Вы на галоши не смотрите, — сказал человек. — Я их надел потому, что в них теплее. Тут снизу дует.

— Значит, вы были капитаном команды! — сказал мой товарищ. — Я тоже когда-то играл в баскетбол.

— Да, да, — равнодушно сказал человек. — Водки хотите?

— Нет. Я за рулем.

— Выпьете?

— Нет, — отказался я. — Не люблю водки.

— А я вот пью, когда не могу заснуть, — признался человек. — Выпью и засну.

Он жадно затянулся сигаретой и попросил другую. Его глаза неспокойно блестели, узкие губы были плотно сжаты. Небритое лицо то исчезало в полумраке, то снова показывалось в свете лампы, словно на тусклом желтом экране.

— Вы одни живете в этом доме?

— Один.

— И вам не скучно?

Человек остановился, и его губы впервые искривились в улыбке. Но глаза, полные тревоги и непонятного страдания, не улыбались.

— Скучно? — повторил он, ошарашенный моим вопросом. — Нет, никоим образом. У меня нет времени на скуку. Я изобретаю  п е р п е т у у м  м о б и л е!

— Что? — переспросил я, сомневаясь, не ослышался ли.

— П е р п е т у у м  м о б и л е, вечный двигатель, — пояснил человек.

Мы переглянулись. Я видел, как на лице моего друга мелькнула улыбка. Казалось, еще мгновение, и он громко расхохочется. Мой взгляд скользнул по чертежам, лежащим на столе. Я понял, что человек говорит серьезно; он и правда изобретал перпетуум мобиле.

— Простите за нескромный вопрос, — сказали. — Но каким образом у вас возникла идея создать вечный двигатель?

— Каким образом? — человек посмотрел на меня, широко раскрыв глаза. — А, значит, вы ничего обо мне не знаете! Я обязан создать  п е р п е т у у м  м о б и л е, чтобы потом умереть спокойно. Не думайте, что это простое дело, но раньше или позже я справлюсь с проблемой. Знаний у меня достаточно. До войны я учился на инженерном. Потом пришла война, потом немцев разгромили, потом… — Словно не в силах что-то вспомнить, он схватился за голову и еще стремительнее заходил по комнате. Сигарета упала на пол и погасла.