Баркус утешал себя, что настанет осень и работа сдвинется с места. Осенью, когда ухудшилась погода, гости на самом деле стали реже появляться в мастерской. Баркус взялся за резец, но в душе было пусто. Резец выпадал из рук. Фантазия угасла. Замыслы потускнели.

Он успокаивал себя: это временное. Всему виной дурацкое настроение. Вот завтра он встанет рано, засучит рукава и поработает до седьмого пота. Но вдохновение не приходило ни на следующий лень, ни потом… Баркус встревожился. Он бродил вокруг новой мастерской, не находя себе места, блуждал по окрестностям, потемневшим взглядом уставившись на осеннее небо. Иногда он подолгу смотрел на старые свои работы и дивился, как сумел он их создать, откуда брал столько сил и смелости. А теперь? Что с ним случилось? Какую ошибку он допустил?

Падали листья. Хозяйничала осень. Зелень долин пожухла, а перелески расцветились яркими красками. Над рекой по утрам висели тяжелые складки туманов. Он каждый день видел их из широкого окна мастерской.

Настал солнечный день. Туман рассеялся. Стало тепло как летом. Баркус спустился к реке. Он сел на берегу и стал глядеть на воду; река уносила вдаль желтые, пурпурные и оранжевые листья. Он сидел и курил. Он ждал чуда. Но чуда не было.

Тогда он обернулся и посмотрел вверх — там на склоне холма стояла новая мастерская: белая, современная, лаконичная, озаренная ярким солнцем. На фоне синего неба она выглядела особенно хорошо.

Ветерок развевал поседевшие волосы Баркуса. Он провел по ним дрожащей рукой и болезненно скривился.

Высоко-высоко в прозрачном небе пролетела какая-то птица, захлопала крыльями и скрылась.

Она обернулась от шкафчика и сказала:

— Хлеба не осталось; я сбегаю в магазин.

— Ладно, — сказал он и кивнул.

Она надела синий плащ и вышла. Хлопнула дверь. Шаги на лестнице отдалялись; звук шагов нее стихал и наконец исчез.

Свежая газета шуршала в его морщинистых руках; старик читал не спеша, чуть шевеля сухими, синеватыми губами, словно пережевывал слова. Каждый раз, принимаясь за газету, он ждал, что найдет в ней что-то новое и неведомое. Черные строчки были насыщены тайной, волнующими событиями. Он до того углублялся в них, что сам словно переносился на далекие континенты. Его неизменно потрясало лаконичное, но по сути своей жуткое сообщение о крушении самолета («все пассажиры погибли»), и он думал: «Еще вчера они радовались весне, а сегодня их нет. Человеческая жизнь полна роковых случайностей».

Так он читал, поправляя сползающие очки, когда вдруг ощутил мучительную пустоту в груди: на улице раздался жуткий, короткий, полный ужаса крик.

Он вздрогнул; газета выскользнула из рук и с шорохом упала на пол. Крик сразу же смолк и больше не повторялся, но тишина, наступившая после крика, была еще более цепенящей, а эхо крика продолжало греметь в его ушах. Вскочив со стула, он подбежал к окну и поглядел вниз с четвертого этажа: на влажной мостовой стоял желтый, полосатый троллейбус, а под передними его колесами лежала она; он отчетливо видел ее ноги в стоптанных туфлях и краешек синего плаща. Вокруг троллейбуса быстро собиралась толпа; голов становилось все больше, люди суетились, кричали, толкались, но синий плащ все еще был виден ему.

Закрыв глаза, он почувствовал, как зашумело в голове, и машинально вцепился в оконную раму, чтобы не упасть. Потом в голове и сердце стало пусто: и ужас, и боль, и волнение исчезли; на ощупь, словно слепой, он добрался до двери и потащился вниз по лестнице. Ему казалось, что лестнице нет конца, что он целую вечность все спускается и спускается в сумрачные недра земли.

Прохладное прикосновение к лицу дождевых капель напомнило ему, что он уже на улице. Перед ним был желтый, полосатый троллейбус и человеческие спины, много спин, которые все двигались. Он попытался протиснуться сквозь этот строй, но спин было очень много — и все они стояли на дороге к синему плащу. Тогда из его застывшего горла вырвался глухой крик:

— Пустите! Пропустите! Я ее муж!

Спины внезапно разомкнулись. Он протиснулся вперед, но синего плаща уже не было под троллейбусными колесами; она лежала на тротуаре, неподвижная, спокойная, и какой-то человек в шляпе, встав перед ней на колени, проверял пульс. Человек в шляпе выпрямился, взглянул на толпу, незаметно пожал плечами и торопливо потупил глаза. Рядом с ним стояла молоденькая девушка в красной вязаной кофте. Ее лицо было невероятно белое, щеки и губы дергались, словно она тщетно пыталась что-то сказать. Он понял, что это водитель троллейбуса, кинулся к ней и вцепился пальцами в кофту; на мостовую посыпались пуговицы. Его пальцы с нечеловеческой силой дергали кофту, и какие-то люди с трудом разжали их.

— Убийца… — тихо выговорил он, но все услышали.

Девушка заплакала.

Потом — вой сирены скорой помощи. Толпа расступилась. Замелькали белые халаты; разнесся слабый запах лекарств. Он видел, как бессильно качались ее руки, когда ее уложили на носилки и подняли в машину.

Снова завыла сирена, и машина умчалась. Люди стали разбредаться, а он все стоял и не мог двинуться с места; его ноги словно примерзли к асфальту. Ему все чудились под троллейбусными колесами синий плащ и ноги в стоптанных туфлях, но там ничего не было, даже следов крови, и тогда он снова увидел белое лицо девушки-водителя и отвернулся, побоявшись дольше смотреть на него.

«Надо идти».

Он оторвал от асфальта отяжелевшие ноги и медленно перешел мостовую, чувствуя, что он очень стар. Дождь полил сильнее, и он услышал, как идущие мимо женщины с громким треском раскрывают зонты.

Трясущимися худыми пальцами он передавал бутылки. Люди о чем-то разговаривали в комнате, но голоса доносились издалека, словно из-за стеклянной стены. Он не слушал, что они говорят. Равнодушие полностью овладело им, и только изредка до его слуха долетела отчетливая фраза: «…была удивительная женщина», «Он страшно ее любил — столько денег потратил на поминки!»

Когда все разошлись после поминок, в комнатах стало тихо и непривычно пусто. На дворе было уже темно, по улице беспрерывно сновали машины и мотоциклы, ежеминутно с воем проносились троллейбусы. В воздухе стояло назойливое, раздражающее дребезжание. Услышав приближающийся вой троллейбуса, он вздрагивал и ежился. В ночной темноте вспыхивали голубые искры электрических разрядов, вой смолкал, но вскоре раздавался снова. Это был отвратительный звук.

Он плотно затворил окна, но вой все равно врывался в комнату. Даже после полуночи не прекращалось злобное шуршание проводов. Казалось, какие-то бешеные звери гоняются друг за другом.

Он натянул на голову одеяло, заткнул пальцами уши и так лежал не двигаясь. Машины, троллейбусы! Этот рокот и непрерывное мелькание всю жизнь раздражали его, но теперь он их просто ненавидел. Это полосатый троллейбус был во всем виноват. Какое мерзкое, тупое у него рыло! Да, у каждого троллейбуса, у каждой машины было свое лицо, свой характер. Не раз он замечал это на улице. У одних морды тупые и равнодушные, у других — хищные и нахальные. А внутри люди, которые толкаются, потеют в жаркие летние дни; назойливые призывы кондукторши: «Продвигайтесь вперед! Впереди свободно! Платите за проезд! Передавайте деньги!» Или объявление над окошком: «Остерегайтесь гриппа! Грипп — тяжелое заразное заболевание». Как он до сих пор не заболел гриппом? Как он до сих пор мог ездить в троллейбусах? Вечером, когда он смотрел на освещенные окна троллейбуса, люди внутри были словно марионетки из кукольного театра, ловко расставленные режиссером. Кончено! Кончено! Больше он ногой в троллейбус не ступит.

Только под утро ему удалось немного вздремнуть. Встав, он сел за стол и написал длинное, желчное письмо в троллейбусный парк, требуя оплатить похоронные расходы и прочие издержки. «Синий новый плащ был порван, четыре рубля я потратил на телеграммы…»