Скорее в море, скорее в море!

Всю ночь приговоренный не смыкал глаз: утром его ждала казнь. Так было решено высочайшим трибуналом, и надежды не оставалось. Приговор выполнят на рассвете. Он это знал, но не испытывал страха, он давно уже свыкся с мыслью, что раньше или позже угодит в лапы жандармов и тогда придется умереть. Неуклонно приближалась эта минута.

Над городом была весенняя ночь. В подземельях монастыря бегали крысы. Здесь царил мрак, пахло плесенью и холодом. За толстой деревянной дверью, окованной железом, изредка звякало ружье жандарма и громыхали тяжелые шаги. Потом все стихало; в этой тишине он слышал свое дыхание и крысиную возню.

Он не знал, который был час, но думал, что уже пробило полночь, что вскоре займется рассвет. Тогда отворится тяжелая дверь, и его отсюда уведут… Его ждала казнь. Восстание подавлено, повстанческие полки, которыми он командовал, разгромлены царскими войсками. Но никто не скажет, что они не умели жить и умирать. Они сражались не напрасно. Он был в этом убежден. Семена свободы не заглохнут в земле, кровь повстанцев вызовет к жизни новые ростки. Любому рабству когда-нибудь приходит конец. Вопрос только времени. А время безжалостно к сатрапам, оно благоволит к свободе.

Он стиснул кулаки и облизал сухие, воспаленные губы. Его руки были в кандалах; кандалы громко звякали, когда он передвигался в холодной камере. Ни свечи, ни кувшина с водой. Они уже считали его мертвецом. Да, для них он перестал быть живым человеком. Они знали, что на этот раз он не вырвется из их когтей, и торжествовали.

Тишина. Но вот за дверью затопали шаги… Раздались приглушенные голоса. Заскрипел отпираемый замок. О каменный пол грохнулась какая-то железка. С визгом приоткрылась дверь, и в подземелье ворвался неяркий, трепетный свет фонарей. По ступенькам спускались жандармы; на стенах плясали их черные тени.

Он поднял голову и посмотрел на них. Штыки жандармов почти задевали за своды подземелья. Они шагнули к нему, схватили за руки и толкнули к выходу. Его час пробил.

Придерживаемый жандармами, он поднялся по ступенькам, неожиданно оказался на улице и едва не охмелел от свежего предутреннего воздуха. Перед ним в два ряда выстроились вооруженные жандармы, а дальше, на мостовой, стояла запряженная черными лошадьми повозка с деревянной клеткой. Было еще темно, но небо над крышами уже светлело. Где-то закричал петух, и на миг ему почудилось, что он в деревне, а над избушками крепостных уже курится дым.

Жандармы приказали ему подняться на повозку. Они посадили его в клетку — спиной к лошадям. Так приговоренный поедет по всему городу, этим они его унизят. На повозку, держа меж колен ружья, сели два жандарма. Крикнул жандармский офицер. В воздухе свистнул кнут, и повозка тронулась, оглушительно грохоча по булыжнику. Сзади и спереди шагали жандармы.

Повозка медленно тащилась через город. Они не торопились. Им хотелось растянуть удовольствие от казни. Сегодня был их праздник, и они собирались основательно повеселиться.

Он глядел на любимый город, на его улицы и дома. Сколько раз он здесь ходил, ведь здесь он прятался от царской полиции. Вот улочка, в которой они взяли его с помощью предателя. Как они тогда ликовали! А теперь он в последний раз едет по этим темным, таким знакомым улицам. Да, в последний раз… Он едет туда, откуда нет возврата. Это его последний путь, и его везут, словно хищника, в клетке.

В мыслях он расставался с городом, говорил: «Прощай!» каждому дому, каждому камню мостовой и деревьям, еще не успевшим распустить почки, хотя в них уже бродили весенние соки. Мимо двигались серые фасады и черные окна. Нигде не было видно света. Город еще спал. Изредка в подворотне появлялись заспанные горожане и ошалело глядели на странную кавалькаду, движущуюся по темному городу. Грохот колес будил улицы от сна.

Небо серело. Заря уже была за городскими холмами. Из тумана возникали силуэты башен костелов; все отчетливей выделялась их белизна.

Когда повозка с приговоренным достигла площади, там уже собралась толпа. Издали она напоминала черное, бурное море. Он услышал глухой ропот. Толпа заколыхалась, и все повернулись в сторону повозки. Он почувствовал, как в него вонзились тысячи взглядов. Любопытство, удивление, горе, возмущение, сострадание — все было в этих взглядах.

Посреди площади возвышалась виселица. Площадь со всех сторон оцепили солдаты — они стояли серой, безмолвной стеной. Повозка обогнула площадь и остановилась перед виселицей. Жандармы отперли клетку. Он выбрался из клетки и, звякая кандалами, слез с повозки. Жандармы отвели его к эшафоту, где его уже ждал палач — он стоял, прислонившись к виселице. Палач спешил. Палачу хотелось поскорей кончить свою работу и идти завтракать.

Он взошел по лесенке на эшафот. Жандармы сняли наручники. Наконец-то его руки были свободны! Он провел рукой по лицу, отбросил упавшие на глаза волосы, поднял голову и оглядел затихшую толпу. Там стояли люди, за которых он боролся и теперь должен был умереть. Забитый, угнетенный народ, придавленный нищетой, унижением и рабством, бессильный и могучий! Народ останется, хоть он и умрет, народ будет всегда, пока стоит этот город. Никто не вытравит жажду свободы из его души. Царским сатрапам пришлось бы повесить всех, но это невозможно. В его поражении заложена победа.

Зарокотали барабаны. Воздух потряс ровный гул. В утреннем полумраке барабаны рокотали оглушительно, словно пушечная канонада. Когда они замолкли, воцарилась тишина, и в этой тишине он расслышал хриплый голос жандармского офицера, читающего приговор. Закончив чтение, офицер сложил бумагу и громко спросил, признает ли он себя виновным.

— Нет! — крикнул он изо всех сил.

Толпа загудела и закачалась, словно лес в бурю — она прощалась с ним. Из-за холмов выглянули первые лучи солнца; сверкнули штыки на ружьях солдат. Снова зарокотали барабаны. Его измученное тело охватила слабость. Он пошатнулся, но тут же выпрямился и крепко стиснул зубы. Серый туман спал с его глаз, и он ощутил на своем лице луч восходящего солнца.

Палач шагнул к нему, держа в руке веревку. От палача несло водкой. Он увидел, что палач подносит к нему петлю, вырвал ее из его рук, сам надел на шею и повернулся к восходящему солнцу.

Несколько дней назад встретил я одного приятеля, а он мне и говорит:

— Знаешь, уже пять лет прошло, как мы с тобой не виделись.

— Как? — удивился я. — Неужто на самом деле пять?

Поначалу мне не хотелось верить, но я призадумался и понял, что так оно и есть. Поболтали мы малость и разошлись. Он ушел по своим делам, я — по своим. Но у меня в голове настырно зудела фраза: «Знаешь, уже пять лет прошло, как мы с тобой не виделись». И чем дольше я об этом думал, тем тяжелей и мрачней становились мои мысли. Пять лет! Это ведь не шутка в жизни человека! А что интересного было за эти годы, такого, что бы стоило вспомнить? Все мои дни, канувшие в прошлое, были серые, похожие, как две капли воды: я вставал в восемь, умывался, пил кофе и в половине девятого уходил на работу. На улице вливался в толпу. Боясь опоздать, люди шагали торопливо, не глядя по сторонам, на скорую руку здоровались и один за другим исчезали в дверях учреждений.

Я лично шел медленней, спешить не приходилось: до работы мне рукой подать. Ровно в девять я садился к столу, придвигал к себе кипу бумаг, счеты, брал авторучку. Так начинался каждый мой рабочий день. Сидя за столом, я видел прохожих, слышал неумолчный гул города, но все это принадлежало другому миру, начинающемуся за стенами моего учреждения. По улице проходили люди, некоторых из них я уже давно знал; они проходили почти каждый день, как актеры на сцене в установленные часы, лишь изредка меняя костюмы. Особенно я это замечал весной, когда женщины вдруг начинали одеваться поярче, чтобы стать привлекательней.