Самолеты все летят на восток. Небо дрожит от их рева; они несут такие штучки, которые, упав, поднимают много шума и бороздят землю словно пахотное поле. Самолеты кропят землю кровавым дождем. Но человеческие кости не дают всходов, и земля тихо стонет, скрыв в своем чреве мертвый плод. Да, Мартинас, ты сеешь семена смерти. Ты сыплешь их на Лондон, на город, в котором ты не был, который не сделал тебе ничего плохого. Вся его вина в том, что он — английский город. Несколько часов полета через Северное море. Руки сжимают штурвал. Ночь. Звезды, как тогда в городском парке, когда он гладил колени Хильды. Непривычное чувство могущества. Мартинаса несут стальные крылья. Монотонно гудят моторы бомбардировщика; вибрирует самолет и каждая клетка тела Мартинаса. Еще несколько минут — и Лондон. В ушах звучат приказы командира. Движения Мартинаса точны и несложны. Внизу Лондон. Несколько домов и несколько десятков людей умрут сегодня в Лондоне.

Мартинас не испытывал никакой жалости. Две категории: те, которые бьют, и те, кого бьют. Он бил. Дрожали зеленые фосфоресцирующие стрелки на черных циферблатах приборов. Бомбы падали по отметкам в квадратах. Внизу, там, где в ночной темноте полыхал ураган пламени, в развалинах умирали англичане. В остальном — ничего особенного. Ночь, как и все ночи в воздухе, когда самолет властвует над землей, когда человек становится всемогущим, когда крылья самолета становятся его крыльями.

Мартинас, что ты делаешь?

Я никто. Номер. Я выполняю приказ.

Это не оправдание.

Не оправдание? Какого оправдания и смысла ты ищешь в войне?

Ты убийца, Мартинас!

Нет, я — парень с зеленых полей, с хорошими легкими. Я сеял с отцом рожь, теперь я сею смерть. Ты думаешь, я ни о чем не размышляю, ничего не чувствую, думаешь, мне всегда легко, хотя я пью настоящий кофе и ем шоколад? Но я не могу много думать, потому что тогда сойду с ума. Оттого часто касается моего лица трупный запах смерти. Скажем, тогда, над Северным морем, в воздушной битве с английскими истребителями. Я сбил один истребитель. (Oh, god, I am dying![1]) — прошептал молодой англичанин в кабине своего самолета), а потом сбили меня, и я упал на парашюте в Северное море, и плыл в ледяной воде, цепляясь за жизнь стынущими пальцами, пока меня не заметил немецкий торпедный катер. Зубы у меня стучали. Я смотрел на матросов обезумевшими глазами, когда они оттирали меня спиртом. О, да, это было не особенно веселое приключение, это не купание в Куршском заливе в свете жаркого солнца, и я не скажу, что особенно сильно меня согрел рыцарский крест, который пристегнул мне после этого господин полковник.

Мартинас, мне жалко тебя.

Мне самому часто себя жалко, когда я подумаю, что над Северным морем убил человека, которому скорее всего было столько же лет, сколько и мне, и который не сделал мне ничего дурного. Теперь он лежит и своем самолете на дне моря, а у его невесты с горя вот-вот лопнет сердце. Я уже не говорю о матери и отце. Но не надо распускать слюни — англичане наши враги.

А что такое враг, Мартинас?

Не знаю. Спросите у господина полковника. Воды! Воды! Лейте на меня воду. Гасите меня! Я горю!

Мартинас встал, сделал несколько шагов и застонал: нога была сломана; он не мог идти. Мартинас сел на раскаленный песок и заплакал. Слезы текли из глаз, лишенных ресниц, они текли по обгоревшим щекам, смешиваясь с копотью. Он плакал беззвучно, впервые за много лет, проклиная собственное бессилие. Это был плач сломленного человека, который знает, что умрет раньше времени и без смысла. Он плакал, глядя на перебитую ногу, на обожженные руки. Руки напоминали рыбу, с которой содрали чешую. Разве они смогут когда-нибудь обнять плечи девушки? Ведь девушка отвернется от него, как от прокаженного. Все кончено. Прежнего Мартинаса нет. Остался грязный манекен без волос, без ресниц, с лицом, измазанным грязными слезами. Скоро его возьмут в плен русские. А может быть, их тут поблизости нет, и ему еще долго придется лежать под палящим солнцем, пока не придет смерть и не закроет его иссыхающие глаза. Где Хильда? Если Хильда придет сюда, она польет его водой, и ему станет хорошо; исчезнут боль и жар, остынет обожженное его тело, которое теперь горит на медленном огне.

Хильды нет. Никого нет. Какой смысл мучиться дальше? В эскадрилье ею считают погибшим, его имя вычеркнуто из списка летчиков. Остается самому вычеркнуть себя. Нажать на курок — и все кончено.

Он вынул из кобуры револьвер. Да, только нажать на курок — и все кончено. Ни мучений, ни жара, ни отчаяния.

Он приставил дуло револьвера к груди.

Ку-ку! Ку-ку!

Кукушка? Мартинас прислушался. Кукушки куковали в мае, когда он шел в школу, и каждый раз он взволнованно начинал шарить в карманах в поисках монет; если услышал первую кукушку при деньгах — будешь богат в этом году. Значит, отец тайком от мачехи даст тебе несколько медяков и ты на рынке купишь пряник — лошадку или курносую свинью.

«Теперь у меня только револьвер. Я послушаю, что накукует мне кукушка. Умереть всегда успею. Сотни раз я мог успеть. О, смерть не надо долго звать… Кто? Русские?»

Мартинас протянул руку и несколько раз выстрелил в солдата, который появился за соседним бугром. Солдат исчез. Кукушка замолчала.

Солнце поднялось к зениту, и стало еще жарче. Облачка на небе напоминали разрывы зенитных снарядов, но пушки не стреляли: немецкие бомбардировщики давно повернули назад.

Море простиралось серое и нежное, как бархат: к берегу катились невысокие, мягкие складки; ветерок совсем стих.

Разбомбленный город все еще горел; удушливый черный дым лежал над ним; иногда в полной тишине раздавался печальный звук; это обрушивалось сгоревшее здание. В небо взлетал стремительный рой искр.

По обеим сторонам дороги выстроились сгоревшие и целые автомобили, грузовики, мотоциклы, валялись самые невероятные вещи: белье, посуда, скатерти, швейные машинки. Машины бросили, когда иссяк бензин, дверцы так и остались распахнутыми. Оружие, скомканные пачки от сигарет, пустые и полные бутылки.

Хильда медленно брела по пыльной дороге. Ее глаза не замечали ничего. Она видела только груду кирпича и штукатурки во вдруг открывшемся провале и искореженную ножку железной кровати — кровати, на которой лежала ее мать. На осунувшемся, без кровинки лице — вытаращенные от ужаса глаза. Грохот падающего кирпича. Разрушенная церковь. Башня осталась цела, и гудел колокол, созывая на мессу или на похороны. Смешно, как все смешно.

Она останавливалась и принималась смеяться, а потом не могла понять, кто смеялся — она сама или кто-то еще. Но вокруг не было ни души.

Жара ее вконец измучила. Хильда увидела сосну около дороги и села под ней. Сосна была старая, западный ветер пригнул ее к земле. Кто-то вырезал на коре круг; из белой древесины сочилась янтарная смола.

Хильда сидела под сосной, перебирая руками песок; она играла им, как пятнадцать лет назад, когда они с мамой ходили на взморье. Ее пальцы вырыли ямку. Песок был сухой, мягкий и пальцы легко уходили вглубь. В песке она нащупала какую-то тряпку.

Хильда схватила ее и потянула. В тряпку было что-то завернуто. Она смахнула с нее песок, развернула, и в солнечных лучах вдруг засверкало золото: браслеты, кольца, кубки, цепочки. Тут была и записка на немецком языке: «Это имущество принадлежит владельцу ювелирного магазина Отто Куршату». Ожерелья и бусы, короткие и длинные, лежали, свернувшись в клубок, словно голубые, белые, черные змеи.

Она выбрала светлое жемчужное ожерелье, надела его на шею и рассмеялась. Как оно ей шло! Жаль, что у нее нет зеркальца.

Но в поле, за дорогой, был старый пруд. В темной, заросшей травами, воде отражаются деревья. Должно бы отразиться и ее ожерелье. Она побежала к пруду и взглянула на свое отражение в водяном зеркале. Ну и красота! Хоть справляй свадьбу с Мартинасом. Конечно, он бы купил ей это ожерелье. А золото? Золото мерзкое! Мерзкое! Говорят, это из-за него люди убивают друг друга; да, из-за него. Золото надо уничтожить, и тогда… тогда… Ха-ха-ха!