У ее ног лежал треснутый цветочный горшок. Черная земля рассыпалась по полу; черная, как на кладбище, когда выроют яму для гроба, когда священник поет псалмы. Здесь не было ни священника, ни гроба; похороны состоялись без них; был только черный провал и засыпанные щебнем останки человека. И никто не пел священных псалмов, и никто не рыдал, потому что девушка не могла плакать. Слез не было.

Колокол по-прежнему гудел в ее оглохших ушах. Дун! Дун! Дун! Все громче и громче.

Дун! Дун! Дун! Почему он так громко гудит? Ага, похороны. От паралича умерла ее мать. Сегодня ее будут хоронить. Сегодня через весь город потащится на кладбище небольшое шествие. Священник сотворит молитву, а она положит на могилу белые цветы. На кладбище сквозь ветки деревьев блеснет солнце. Будет жарко даже в тени. Запахнет цветами и свежей землей. Она долго будет стоять у могилы матери, рядом с другими могилами, обнесенными железными оградами.

Дун! Дун! Дун!

Уже звонят. Так громко, что у нее уши заболели. Почему так громко? Почему не перестают звонить? Звонят. Звонят. Звонят. Бред! Ее мать не умерла. Она ушла в церковь.

Ее губы дрожали. Она вся дрожала от холода. А дом уже пылал, и жара становилась невыносимой.

Дун! Дун! Дун!

Она вскрикнула, схватилась за голову и бросилась на улицу. Церкви нет. Только башня. Где ее мать? Господи, где ее мать? Башня стоит, а церкви нет. Где священник?

Никого нет. Пусто. Только без передышки звонит колокол. На земле так мною голубей. Что с ними случилось? Разве голуби больны параличом и не могут летать?

Она подняла с земли голубя и прижала его к груди. Голова птицы свесилась, но девушка не поняла, что он мертв. Голуби не умирают. Нет, нет. Они улетают в рай. И вечно там живут. Их кормит святой Петр. И этот голубь жив, просто его измучила жажда, он ослабел от жары; он хочет пить. Она попоит его в фонтане, что перед театром.

Прижав к груди мертвого голубя, она шла через разрушенный горящий город. Неподалеку должен быть ювелирный магазин, перед которым она часто останавливалась. Над входом висела красивая вывеска: «Otto Kurschatt. JUWELIER». В витрине на бархате лежали драгоценности, золото и серебро; кольца — свадебные и с камешками, позолоченные бокалы, серебряные ложки, вилки, часы и ожерелья. Удивительное окно. Она останавливалась перед ним почти каждый раз и мечтала, какое кольцо подарит ей Мартинас, когда кончится война и он вернется с фронта. В мыслях она выбрала кольцо с красным камешком. Конечно, он подарит ей и ожерелье. Мартинас — летчик. У летчиков есть деньги.

Она почти не удивилась, что на месте магазина торчит только изогнутый железный поручень, который опоясывал окно. Еще была груда кирпича и помятые железные шторы; их опускал владелец, закрывая магазин. Но где же старик Куршайтис? Он всегда ходил в черном костюме и курил сигары. Где он? Где его магазин? Куршайтис тоже в церкви. А может быть, он отступил с беженцами, когда немцы эвакуировали город? Железные шторы его магазина уже давно опущены. Золото исчезло. Многое исчезло. Удивляться не стоит. Мать тоже куда-то исчезла. Она теперь сидит в подвале дома и вяжет перчатки ее брату, который сражается на Восточном фронте. Нет, ее брата тоже нет. Тогда для кого эти перчатки? Брат погиб на Восточном фронте. Почтальон принес письмо с военным штемпелем. «С глубоким прискорбием извещаем Вас, что…»

В тот день мать легла в кровать и больше не вставала. «С глубоким прискорбием извещаем Вас, что…» А отец? Его призвали, когда началась тотальная мобилизация, и он тоже не вернулся. Да, да, он все еще не возвращается, хоть очень любил свой дом.

Она уходила вдаль по пустынной улице. Дым от горящих домов изредка застилал солнце, и тогда на мостовую падала серая, дрожащая тень. В нескольких местах улица была завалена, и она перелезала через груды щебня и обломков.

Солнце палило немилосердно. Было очень жарко, и в воздухе черными бабочками парил пепел сгоревших бумаг. В огне трещала мебель, быстро превращаясь в золу. У девушки носом пошла кровь, она оставляла кровавый пунктир на мостовой. Девушка не старалась остановить кровь, которая капала и на голубя.

Театр горел. Провалилась крыша, потом рухнула одна из стен здания, и тогда открылась пустая сцена с декорациями, которые изображали императорский дворец. Декорации быстро исчезли в огне, и дворец поглотило черное облако мечущегося дыма.

В скверике под зеленой липой (ее пощадили осколки и огонь) лежал мертвый пес; казалось, он спит на солнцепеке. Девушка знала — он только притворялся мертвым. Собаки умеют притворяться, а потом могут прыгнуть и укусить.

Девушка со страхом прошла мимо пса, но он не открыл глаз и не зарычал; он очень хорошо умел притворяться. Она остановилась у фонтана в скверике перед театром. Надо было напоить голубя.

Фонтан был пуст. Вода не била из смеющихся амуров, у одного из них отлетела голова; из шеи амура торчал изогнутый прут. Вода не сверкала на солнце всеми цветами радуги. В сухом бассейне фонтана валялась пустая пулеметная лента и солдатская лопата.

Нет воды? И вода куда-то исчезла. Куда-то спряталась. Как все смешно!

Дун! Дун! Дун! — гудел колокол в ушах девушки. Как все смешно! Она со злостью швырнула голубя в пустой бассейн фонтана и громко засмеялась.

А на развороченной мостовой тихо смеялась цементная голова амура.

Его белокурая голова была засыпана песком и землей. Он ничком лежал около воронки, полупогребенный под песком. Ноги, длинные, много отшагавшие ноги в брезентовых солдатских сапогах теперь отдыхали; пыль и мерзлая земля, грязь и лужи, сотни километров назад и вперед. Ногам некогда было отдыхать. Все время в движении. По равнинам, холмам и лесам — на запад.

Но теперь ноги солдата лежали неподвижно — как два бревна. Бомба, брошенная с самолета, остановила их. В воронку сверху тихо сыпался песок, обнажая высохшие корни осоки. Эти своеобразные песочные часы отсчитывали секунды и минуты; время еще не остановилось, оно без устали двигалось вперед, обогнав лежащего солдата.

Не стояли на месте жуки и муравьи, они сновали по земле, волоча щепки или семена травы; муравьи были заняты своими делами, они возводили муравейник вокруг истлевшего пня, который возвышался в их царстве словно Вавилонская башня. Войны и бомбы не волновали их; после взрыва бомбы несколько десятков муравьев отлетело вместе с песком далеко в сторону, но остались в живых. У муравьев тоже были враги — большие, крепкие, закованные в черные латы жуки, которые подстерегли их в траве, когда они возвращались к своему пню, таща на себе строительные материалы и провизию. Часто они вели междоусобные войны: черные муравьи нападали на рыжих и возвращались с трофеями — головами рыжих муравьев. По пути домой черный жук-латник душил их, потом, высушив на солнце, съедал и, наполнив брюхо, зарывался в землю. Под землей царил мрак, но жук был сыт; он не нуждался в солнце и был совсем счастлив.

Теперь он подкрался к ногам солдата и остановился в удивлении. Он таращился на лежащего великана и не знал, что ему делать. Но тут раздался шум шагов, и жук, юркнув в сторону, прижался к стеблю осоки в тени осколка от бомбы.

Два санитара наклонились к лежащему солдату. Они приподняли его, но солдат не застонал.

— Мертвый, — сказал первый из санитаров в сдвинутой на затылок пилотке; волосы на лбу у него взмокли от пота.

— А может, еще живой? — засомневался второй.

— Сам бог не воскресит, — сказал первый санитар. — Отхватил осколок в башку — и каюк! Пошли дальше. Живей!

Оставив лежащего солдата, они поплелись искать других раненых. Совсем недавно тут шла перестрелка: преследовали бегущих немцев. Несколько часов стрекотали автоматы и пулеметы, рвались гранаты. Немцы упорно оборонялись в сосняке, но их сопротивление было сломлено, потому что они давно перестали верить в победу. Немцы отступили, и выстрелы теперь раздавались поодаль, на западе, где небо застилал дым. Четверо убитых немцев валялось в сосняке, из которого им было не суждено уйти. Они лежали по-разному: один обнял чужую землю, пахнущую сосновой хвоей, другой глядел в синее небо ничего не видящими глазами, третий привалился к стене окопа, положив между ног автомат, словно о чем-то напряженно раздумывая, рука четвертого утонула в муравейнике. И когда смолкли выстрелы и наверху закуковала кукушка, они уже не слышали ее голоса. И голос кукушки был тут не к месту; так поет рассеянный певец, хотя занавес уже давно опустили.