— Желаю удачи.

Рыболов, взвалив на спину рюкзак, побрел по высокой траве. Вскоре он исчез за кустарником.

А ему не хотелось никуда уходить. Ему здесь было хорошо. Цветущий луг обволакивал его запахами, успокоительно шумела река, плыли облака по небу, и в лесу пели птицы. Он снова лег навзничь в густую траву. Он лежал на спине и считал облака — как тогда, в детстве.

Потом, когда тени стали длиннее, ему захотелось пить, и он пошел на поиски родника, по дороге собирая землянику в ольшаниках. Но луг было жалко бросать, как верного друга.

В сумерках он вернулся в город, отпер дверь квартиры и, шагнув внутрь, увидел, что ничто здесь не изменилось, но все стало как-то новей, свежей, словно кто-то стер невидимую пыль. За окном снова загорелся огонек на башенном кране.

Утром, ровно в девять, он уже сидел в учреждении за столом, заваленным кипами бумаг. Великое множество бумаг было в папках. Их приходилось читать, а потом составлять ответы («В ответ на ваше письмо сообщаем, что…») или звонить по телефону. Это он делал уже много лет, и бумаги никогда не исчезали с его стола, только одни сменялись другими.

День выдался серый; накрапывал теплый летний дождь; улица вся шелестела. Подняв голову, он взглянул на стену — зеленую, в желтых крапинках — и вдруг ему почудились цветущий луг у реки, шум вод и белые облака, летящие по небу…

И он решил еще раз съездить на этот волшебный луг, пока его не скосили. Да, он поедет непременно и снова попытается сосчитать облака…

1960—1967

Самолеты налетели внезапно, как они налетают всегда; в пустом небе раздался рев, все более близкий и угрожающий, затем город потрясли взрывы. Умирающий город корчился в судорогах; рушились дома, в которых час назад жили люди, со звоном разбивались стекла в окнах, по улицам ползла удушливая пыль, и дым застилал новые руины. Рухнувшие стены подминали оставленные людьми предметы; вещи превращались в кучу хлама. Где-то осколок распорол подушку, и в воздухе закружилось белое облачко пуха — искусственный снег, никому не нужный и нежданный; перья долго кружились в дымном смерче, потом медленно опускались до самой земли, но тут новая взрывная волна подхватывала их и швыряла в ревущее небо, которое выглядело как обычно, только на этот раз по нему плыли стальные караваны смерти.

Лучи солнца сверкали на крыльях бомбардировщиков, лучи солнца сверкали на спокойной глади моря; море дремало; война так мало значила для него. Война не могла умалить его величие. Море не менялось; менялись лишь города и люди; и первые и вторые теперь медленно умирали. А в темных глубинах ныряли рыбы, рассеянно блуждая по бесконечным морским дорогам; они тоже ничего не знали о войне. Нет, некоторых коснулась война, когда немцы отступая, взорвали порт; бледные, раздутые рыбины валялись на пустынном берегу, распространяя вокруг запах гнили. Солнце не успевало их высушить, в рыбьих брюхах уже копошились белые черви. Никто не прикасался к рыбе; кошки оставили город вместе с жителями.

Город дрожал и трясся. Взрывы бомб смешались с грохотом зенитных пушек; теперь небо усеяли крошечные облачка, которые появились после разрыва снарядов; их становилось все больше, и самолеты, помеченные черными крестами, наскоро сбросив свой груз, стали поворачивать назад, на запад; один из самолетов взорвался в воздухе, а другой загорелся; сверкнуло розовое пламя, и выскочила лента черного густого дыма, лента разматывалась к земле, подписывая смертный приговор летчикам, которые еще были живы. Еще минуту, еще три бились их сердца и по жилам бежала кровь, но расширенные от ужаса глаза уже закрывал мрак; вечная ночь наступала быстро — ночь без звезд, без звуков, без рассвета. Самолет планировал за город, на свое кладбище, поближе к спокойному морю. Только один парашют раскрылся в воздухе — ветер вырвал зонт из руки невидимого клоуна. Пилот повис над землей в тщетной надежде продлить свою жизнь.

Мгновение — и самолет исчез. Докатилось глухое эхо взрыва; оно было слабее, чем взрыв бомбы. Пламя охватило рассыпавшийся самолет, и скоро от него остался только черный, обгоревший каркас с трупами двух летчиков. Никто, даже матери не могли бы их узнать. Люди, еще живые несколько минут назад, превратились в мумии. Испуганные птицы спрятались в густом кустарнике, но их крошечные сердца еще долго вздрагивали — пока самолет не сгорел.

Улицы окутали пыль и тишина. Только за городом еще слышались залпы, треск автоматов и пулеметов; там летел свинец, там кто-то умирал и кто-то шел вперед.

Город молчал; так затихает больной после операции, когда начинается агония; ушло много крови, последние силы покидают обессилевшее, измученное тело. Город казался совсем пустым. Но это было не так; в нем находились солдаты, разбитая параличом женщина и ее дочь. В подвалах разрушенных домов остались живые крысы и мыши, а на скверике перед театром подыхал изрешеченный осколками старый пес; он был слеп и не мог убежать из города. Так умирает и человек, когда он бессилен.

Нет, нет, город не был пуст. Она стояла в горящем доме, прислонившись к стене, и дрожала, как от холода, хотя на дворе было жарко. Она стояла на том месте, где раньше была их комната; осталась только половина комнаты; другая ее часть и половина дома превратились в груду кирпича и штукатурки. Перед ней недавно была железная койка, на которой лежала в параличе ее мать — худая, измученная болезнью женщина; она лежала спокойно, не двигаясь, словно не слышала воя и разрывов бомб, только глаза у нее были очень большие, расширенные от невыразимого ужаса. Она не могла ни говорить, ни кричать; изредка ее губы шевелились, но с них не срывалось ни слова. Взгляд женщины был обращен к черному распятию на стене Она смотрела на него, застыв в немой молитве; она о чем-то молила бога, но бог оставался глухим среди взрывов. Он, наверное, оглох от грохота.

Потом дом потрясло до основания, и распятие упало со стены; на этом месте осталось светлое пятно в виде креста.

Взгляд женщины обратился к дочери. Беги, скорей убегай из этого дома! — кричал этот взгляд. Оставь меня, я все равно умру. А ты молодая, тебе еще жить и жить. Спасайся, пока не поздно; под домом — бомбоубежище. Ты можешь остаться в живых.

Никуда я не побегу, — ответил взгляд девушки. Никуда. Я хочу быть с тобой. Я не боюсь умереть Я не дорожу своей жизнью. Все потеряло смысл. Все. Погибло столько людей, что́ значит теперь моя жизнь? Я хочу умереть вместе с тобой, мама.

Взгляд женщины снова обратился к стене; распятия не было. Ее обезумевшие глаза еще больше расширились. Дочь поняла взгляд матери. Она шагнула к стене, подняла с пола крест и снова повесила его.

Вой бомбы на этот раз раздался очень отчетливо. Грохот. Звон бьющегося стекла. Треск валящихся стен. Когда она обернулась, повесив распятие, матери уже не было. Исчезли и пол, и потолок. Взрывной волной девушку швырнуло к стене, и на секунду она очутилась в каком-то страшном сне, чувствуя в ноздрях пыль и запах гари. На голову посыпалась штукатурка. В доме еще долго был слышен грохот падающих кирпичей, треск ломающихся балок и свист ветра. Потом все замолкло. Наконец она осмелилась открыть забитые пылью глаза; кровать с матерью провалилась; на этом месте висело облако дыма, а еще ниже она увидела груду дерева и щебня, из которой торчала согнутая ножка железной кровати. Ей послышалось, что в разрушенном доме звучит чей-то крик, но это был ее крик, долгий и резкий крик среди дымящихся руин. Крик смолк, и тогда возник странный звук, напоминающий журчание воды; это искрошенная в пыль штукатурка осыпалась с останков дома.

Она хотела кричать еще. И не могла. Ее голос звучал хрипло, и горло сдавила пыль. Окна тоже не стало. На его месте зиял провал, в который вписалась уцелевшая башня церкви на другой стороне улицы; красный кирпич ярко светился на фоне синего неба. Но и башня была повреждена. Осколок бомбы, должно быть, попал в колокол, потому что он загудел несколько раз, как бы созывая на мессу или похороны. Загудел — и смолк. Вокруг башни кружила стая испуганных голубей; другие, уже мертвые, валялись на земле — корм для изголодавшихся крыс.