Зной и ленивая зевота.

Он пришел на пляж, остановился и долго озирался в поисках свободного места, чтобы положить одежду. Все занято, человек к человеку, сотни тел, и загорелых, и белых. Взгляд скользнул по дюнам.

Он шагнул обратно на дюны.

Снял сорочку, снял брюки. Солнце обожгло его мускулистое тело, пропитанное тяжелой усталостью. Усталость таилась и в сердце, и была она какая-то странная, давящая. Две бутылки вина минувшим вечером не смогли ее смыть. Усталость проникала в его душу, и та впитывала ее, как впитывает песок морскую воду.

Зной и ленивая зевота.

Вдруг пляж зашевелился: в море накричал перепуганный человек. Три молодца бросились в воду и быстро поплыли к нему. Спектакль продолжался недолго: все казались разочарованными, когда молодцы выволокли на берег пузатого, лохматого человечка. Это был какой-то парикмахер. Он шел, схватившись за пузо, выплевывая морскую воду, стонал и охал больше, чем нужно, потому что был необыкновенно озабочен своей ничтожной жизнью и не мог это скрыть от других.

Море влекло к себе.

Юноша все глубже входил в воду. Когда вода дошла до груди, он нырнул, потом выплыл и, размашисто загребая сильными руками, устремился вперед. Перед ним сверкало золотом море, и линия горизонта почти сливалась с ровной поверхностью воды.

Он удалялся от берега, вода светлела, исчезали водоросли, муть, бутылочные наклейки и вся та грязь, которую тысячи людей оставляли каждый день в море. В двухстах метрах море совсем изменилось, и ему стало хорошо в хрустально чистой воде.

Он плыл и плыл — медленно, не торопясь, повинуясь неясному соблазну, который уводил все дальше от шумного берега. Голоса притихли. Иногда он переворачивался на спину и смотрел на пляж, который теперь стал желтым полотном, испещренным цветными пятнами. Точки и пятна; одни лежали на месте, другие передвигались. Пестрая и далекая абстракция, как картина Джексона Поллока.

Теперь они остались вдвоем — он, юный, и старая Балтика. Ему не хотелось возвращаться к берегу. Вперед, только вперед! Что-то гнало его, и он скользил по животворной воде, упруго отталкиваясь руками и ногами; хорошо было плыть, не думая об опасности, и о том, что все-таки придется повернуть назад.

Назад? Почему — назад?

Он будет плыть без конца. А когда не хватит сил, и тело нальется тяжестью металла, он станет медленно погружаться, в последний раз взглянув на солнце, висящее над головой, и будет погружаться долго, без страха и горя, пока не достигнет чистого дна и не встретится с камбалой, лежащей на боку. Там — морские сады; там он и останется. Обретет покой и свободу.

Так и будет. И никто не заметит, не хватится его.

Никто? Он вспомнил: в шесть часов свидание. Она будет ждать.

Он взмахнул руками и перевернулся на спину. Чайка с криком полетела к берегу. Его взгляд проводил ее, и вдруг ему почудилось, что там, далеко на берегу, на вершине дюны, стоит она, в зеленом платье, и изо всех сил машет ему белым платком — тем самым, что он купил ей на именины.

Его губы зашептали:

— Назад! Надо вернуться.

Потом он повторил еще раз:

— Да, надо вернуться. Она будет ждать.

Медленно, словно тюлень, он погрузился в воду, заглянул в зеленоватый полумрак, полный бесконечной тишины. Внизу чернел холод.

Он выплыл, втянул в легкие воздух и повернул к берегу. Цветных точек поубавилось, как будто они выцвели на солнце.

Наверное, уже половина шестого.

Руки вперед и назад, вперед и назад. Однообразный, привычный ритм.

Он плыл, глядя на берег, который приближался медленно, необычайно медленно, словно далекая гавань, куда сворачивает истерзанный штормами корабль.

Красные круги перед глазами. Надо отдохнуть. Страха не было, и морские сады больше не влекли его. Чем больше он слабел, тем больше хотелось ступить на твердый прибрежный песок.

Что-то холодное, скользкое прикоснулось к его плечу. По спине пробежали мурашки. А, медуза. Ничего страшного. Это не дохлая рыба и не утопленник. Но его бросило в дрожь.

Красные круги то вспыхивали перед глазами, то гасли, но он все отчетливей различал берег, который становился четче, словно в видоискателе, когда определяют резкость.

Вернуться так трудно.

А удаляясь от берега, он думал, что будет плыть без конца и никогда не устанет.

Как все обманчиво!

Теперь главное — выносливость. Ее хватало ему всегда, неужели не хватит в последний раз? Безмолвные и холодные морские сады. Жаркий, ласковый песок на берегу. И она на дюне машет белым платком.

Он допытался достать ногами дно, но дна не оказалось, и снова пришлось отдыхать (все вчерашняя выпивка!), а потом упорно плыть вперед, разрезая воду усталыми руками. Зато усталость в душе, которая противнее усталости тела, немного уменьшилась.

Берег уже рядом.

Еще пятьдесят, шестьдесят метров.

Рука неожиданно зачерпнула песок.

Мель.

Он встал и, шатаясь, словно пьяный, побрел к берегу, который окутался желтоватой дымкой. Когда она рассеялась, снова запылало солнце.

Зной и ленивая зевота. Транзистор кричал о желтом подводном корабле. Ребенок перестал вопить. Мясник рыгал, потому что успел проголодаться. Дама с тройным подбородком мазалась кремом «Нивеа». Старик все-таки нашел в песке свои очки.

Часы показывали без пяти шесть. Самое время — на свидание. Конечно, успеть уже трудно. Он проворно оделся и быстро зашагал к парку. Мимо мелькали коричневые, загорелые лица. Пахло цветами и соснами.

Она ждала его, сидя на скамье. Лицо у нее было красивое, но злое.

— Почему ты опоздал?

— Я был очень далеко, — ответил он. — Мог и не вернуться.

— Где — далеко?

— В море. Но ты стояла на дюне, махала белым платком, и я вернулся.

— Не выдумывай ерунды, — поморщилась она. — Я была в парикмахерской. Неужели ты не замечаешь, как красиво я уложила волосы?

— Да, замечаю. Но ты стояла на дюне и махала платком.

— Не понимаю, — сказала она, пожав плечами. — Сегодня я тебя совершенно не понимаю.

Ночь еще была над городом, когда он проснулся и открыл глаза. В комнате царила полная темнота, такая темнота, что ничего нельзя было разглядеть — ни стола, ни картин, ничего. Но глаза постепенно свыклись с ней, и он заметил узенькую щелку меж штор: за окном, в темноте, светился далекий огонек. Он снова закрыл глаза, пытаясь заснуть. Напрасно. Глаза глядели в темноту. Глухо колотилось сердце. Эхо его ударов раздавалось в ушах. Мучала жажда. Он облизал губы и прислушался к ночному безмолвию: ни звука. Только на кухне ритмично капала вода из неплотно закрытого крана: кап, кап, кап. Перестук ударов раздражал. Он стал сердится на себя за то, что вечером плохо закрутил кран. Теперь придется вставать, и заснуть после этого будет еще трудней.

В темноте нависла тяжелая, смутная угроза. Он не мог уловить ее причину, не мог понять, откуда она, что именно ему угрожает. Может, никакой угрозы и не было, но ему казалось, что она есть, что она растет, тяжелеет с каждой минутой, подбирается к нему, обволакивает со всех сторон.

Он прикоснулся рукой ко лбу; ладонь стала влажной от пота. Ему не хватало воздуха. Придется встать и открыть окно. А тут еще это отвратительное капанье на кухне!.. Кап! Кап! Кап! И жажда. И страх растет. Почему? Ведь ничего не случилось. Ведь не собирается же он умирать. Не собирается? Ну конечно нет. Но сердце налито страхом, как сосуд холодной водой — дурацким, бессмысленным, непонятным, неизъяснимым страхом, который расползается по телу, убивая спокойствие.

Он выругался про себя.

Сбросил одеяло и сел, шаря в темноте босыми ногами — искал шлепанцы. Нашел. Надел. Шлепанцы были холодные и шершавые. Рукой нащупал на стене выключатель. В глаза ударил ослепительный свет.

Он направился на кухню, набрал в стакан воды, напился и туго закрутил кран. Вода больше не капала. Зато странно загудели водопроводные трубы; казалось, кто-то учится играть на тромбоне.