Хильда потрогала ожерелье и, улыбаясь, пошла дальше по дороге, которая никуда не вела.

«Неужели это было привидение? Нет, привидения не являются днем, в ярких лучах солнца. Да и это лицо — обожженное лицо немецкого летчика. В конце концов, привидения не стреляют из револьвера; они существуют только в сознании, когда человек дрожит от неизъяснимого страха, когда измученный алкоголем пьяница заболевает белой горячкой. А это был живой человек. (Или все у меня смешалось в больной голове?)

Может быть, тут есть еще немцы? Я же не знаю, что случилось после того, как я потерял сознание, а в глазах все время серый туман. Я не сдамся живой, сколько бы их тут ни было. Буду стрелять до последнего патрона. В диске автомата есть патроны, а на ремне болтается граната и непочатый диск. Я буду отбиваться. Я еще не умер, хоть меня и причислили к мертвым».

За соседними буграми снова показалась голова летчика, и Гедиминас несколько раз выстрелил. Голова спряталась. Он ждал долго, до боли в глазах вглядываясь в дюны, но голова не высовывалась. Хитер, подлюга.

Тянулись секунды, минуты. Песочные часы безостановочно отсчитывали время. Напряженное ожидание стало раздражать Гедиминаса, и он подумал, не стоит ли бросить гранату.

«Я его не вижу. Граната разорвется впустую, а она мне нужна в решающую минуту, когда будем выяснять, кому жить, а кому умирать. Лучше подожду. Раньше или позже он высунет свое недожаренное рыло. Скорее всего он выбросился из этого самолета, который грохнулся на берегу. Лежит себе, как гадюка, готовится ужалить тебя насмерть. Пустые надежды! У меня автомат и граната, а у тебя — один револьвер. Обойма скоро кончится. А что тогда, гад? Подохнешь на этой священной земле, за которую я сражался. Подохнешь. Ну, потерпи самую малость. Я за все тебе отплачу: за кровь на руке, за голову, за все… Ну, гад, подходи, чего боишься? Не хочешь попробовать русского свинца? Что? Правда, он невкусный, сам, наверное, это знаешь. Ни мармеладом, ни шоколадом не пахнет. Ну, высунь свою страшную харю. Мы только вдвоем, никто не помешает нам честно доиграть эту партию».

Гедиминас нахлобучил шлем. Вмятина от осколка причиняла боль, но шлем мог кое-как защитить голову от револьверных пуль. Снова прозвучали выстрелы; пули пролетели мимо и зарылись в песок. Фронт продвинулся вперед, но здесь война продолжалась.

Мартинас больше не думал о самоубийстве, теперь он жаждал одного: прикончить врага. Он снова горел слепой, страшной ненавистью, которая овладела всем его существом. От ненависти, от нестихающей боли темнело в глазах; каждый удар в сердце увеличивал злобу. Он лежал, скрипя зубами и протягивая руку за револьвером. Четыре выстрела пошли насмарку. Он неразумно погорячился. Мартинас вынул из револьвера обойму и пересчитал патроны: оставались три заряда. Три крошечных кусочка металла, каждого из которых достаточно, чтобы убить солдата, лежащего за песчаным бугром. Только надо не промахнуться. Сумеет ли он? Ею рука дрожала, когда он стрелял. По правде говоря, он не привык стрелять из револьвера; его дело — бросать бомбы; а там точность имела другой смысл.

Там, за песчаным бугром, лежал его враг, и его надо было убить. В понимании Мартинаса, другого выхода не было. Один из них должен замолкнуть навеки. Револьвер должен заставить замолчать его, врага Мартинаса. А что такое враг? Может быть, человек, который ходит по чужой земле и смотрит на все с презрением, потому что чувствует себя победителем; он презирает все, что дорого тебе, и он ест хлеб, который ты вырастил. «В Дании, да, в Дании. Полные ненависти взгляды, которые они кидали на мой мундир, на рыцарский крест на шее. Белокурая девушка, которая была так похожа на Хильду, отвернулась, когда я заговорил с ней в пивной. Я был ее врагом. Я, честное слово, не думал, что датское пиво — это конская моча. Но я сказал ей это. А пиво было на редкость хорошее. Если бы теперь хоть глоток его! Я хотел угостить ее шоколадом, но она швырнула плитку мне в лицо. «От врага подарков не беру», — сказала она. Ее щеки покраснели, голос дрожал. А она была красивая. И до того похожа на Хильду, потому, наверное, я к ней и пристал. Что же делает людей врагами? Пожалуй, война. Пиво было хорошее. Полковник Шварц каждый день пил темное пиво. Я долго не выдержу без воды. Я должен его ухлопать, и поползу на поиски ручья. Ручей в песках? Нет, должна же где-то быть вода. Ручьи и реки втекают в море. Это тот негодяй не дает мне напиться воды; он ждет, когда я умру от жажды».

Вода заметно иссякала и в фляге Гедиминаса, хоть он экономил каждый глоток. К вечеру, когда солнце спустилось к горизонту, вода в фляге осталась только на самом дне. Но жара спала, и теперь жажда меньше мучила его.

Ему не давал покоя летчик, притаившийся за песчаным бугром. Долго это продолжаться не могло. Пока солнце не спряталось в море, один из них должен умереть. «Не могу же я лежать тут черт знает сколько. Моя рота ушла вперед. Надо догонять ее».

Он швырнул гранату. Грохот взрыва прозвучал в тишине словно гром. Потом стало совсем тихо. Никакого крика Гедиминас не услышал, голова немца больше не выглядывала из-за песка.

Выставив автомат, Гедиминас шагнул к бугру, за которым прятался летчик. Он шел бесшумно, чуть шатаясь; все еще кружилась голова, и он боялся упасть.

Взобравшись на бугор, Гедиминас увидел летчика. Он лежал, уткнувшись в песок. Револьвер валялся около вытянутой руки.

Гедиминас перевернул его навзничь и с ужасом взглянул на его искалеченное лицо. Голова была без волос, без бровей и ресниц. Жуткая голова, такие снятся в кошмарных снах. В раны набился песок.

Вдруг летчик открыл глаза и взглянул на Гедиминаса. Гедиминас почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Летчик казался немного удивленным, но не испуганным, его взгляд скользнул с лица Гедиминаса на флягу, висевшую на ремне Спекшиеся губы дрогнули, силясь что-то сказать.

— Willst du trinken?[2] — спросил Гедиминас.

Летчик закрыл и снова открыл глаза. «Да».

Гедиминас встал перед ним на колени, отвинтил флягу и осторожно приложил ее к губам летчика; тот пил жадно и быстро, давясь, и его зубы стучали о горлышко фляги. Он бы пил и пил еще, но Гедиминас отнял флягу. В глазах летчика мелькнуло разочарование; так обижается маленький ребенок, когда у него отбирают конфету.

— Danke[3]… — еле слышно сказал он.

«Он жив. Что я теперь с ним буду делать. Но что-то делать надо».

Гедиминас вынул из пакета бинт, расстегнул куртку летчика; из раненого плеча хлестала кровь. Он перевязал плечо, и бинт тут же пропитался кровью.

— Умру, — прошептал Мартинас по-литовски.

Гедиминас вздрогнул.

Это вполголоса сказанное слово потрясло его.

— Ты литовец?

Летчик молчал. Он снова закрыл глаза, и теперь казался мертвым: опаленные щеки еще глубже ввалились. Скорей всего летчик о чем-то думал, может быть, он снова вспомнил свое детство, несчастливое, как и вся его жизнь.

Последние лучи солнца, быстро угасая, плясали по поверхности моря. Небо стало багровым, как бы набухшим от крови. Потом багрянец потускнел, небо слилось с морем, и над водой пополз туман. Загорелись звезды. Очень высоко летели самолеты. Их гул удалялся на запад. На измученную землю спускалась ночь.

Темнота подкрадывалась к умирающему летчику. Муравьи и жуки притаились в земле; в воронку все еще сыпался песок, отсчитывая секунды и минуты. Еле слышно шумело море, и этот шум был похож на дыхание спящего человека.

Летчик больше не говорил. Гедиминас сидел рядом с ним, прислушиваясь к далекому шуму прибоя. В душу закрадывалось необъяснимое беспокойство. Где его рота? Где товарищи по оружию? Время идет, а он все тут, возле умирающего врага, которого ранила его граната.