Но мечтать было некогда. В небо взмывали красные ракеты, и надо было подниматься в атаку, громить отступающего врага и все дальше идти на запад по истерзанной родной земле. Какими страшными казались руины разбомбленного города и берега реки Дубисы, где шли жестокие бои! Аромат цветущей сирени смешался с запахом горящей ржи. Не тракторы, а танки рычали на полях, не барабаны оркестра, а пушки грохотали днем и ночью, когда Марс танцевал свой безумный танец.

И теперь гремела канонада на западе и земля дрожала от взрывов. По дороге мчались пыльные грузовики с боеприпасами, накрытые пестрым брезентом. Фронт был совсем недалеко.

Гедиминас встал на обочине а поднял здоровую руку. Громадный грузовик завизжал тормозами; опустив стекло, высунул потную голову шофер. Пилотка сдвинута на макушку, в зубах дымится сигарета.

— Куда тебе? — грубо спросил шофер.

— На передовую.

— Полезай. — Шофер открыл дверцу кабины.

Гедиминас взобрался в кабину и откинулся на сиденье. Он смертельно устал, от слабости его все время клонило набок. Грузовик мягко покачивался. Гедиминас смотрел на синий букет васильков, засунутый за зеркальце, в котором мелькали склоненные березы и еще зеленые, нескошенные луга.

— А ты вообще откуда появился? — поинтересовался шофер.

— Я? Меня взрывной волной оглушило. Потом очнулся, а часть уже ушла вперед. Чудом остался жив.

Шофер покачал головой.

— Ничего себе история. Чего только не бывает на войне. Вот я, скажем, наехал, был такой случай, на мину; грузовик взлетел в воздух, а мне ничего. Только через кювет перебросило взрывом, как мяч. Хорошенько бока намяло, и все. — Он помолчал и спросил: — Скажи, а не брешешь?

— Чего мне врать.

— Могут и не поверить.

— Да, мне могут не поверить. Что тогда?

— Жрать хочешь?

— Тоже спрашивает, как дурак, — раздраженно ответил Гедиминас.

Шофер, ничуть не обидевшись, показал на вещмешок, висевший над сиденьем.

— Вон — сухари.

Гедиминас снял мешок, развязал его и вынул сухарь. Соленый хлеб громко хрустел на зубах. Поев, он почувствовал себя бодрее. Автомат лежал под ногами, грузовик качало. Шофер протянул ему кисет с махоркой. Гедиминас курил, глядя на быстро бегущую дорогу. Над лугом поднялась стайка куропаток. Среди камней блеснула лента ручейка. Вода! Какое счастье — окунуть в нее иссохшие губы и пить, пить без передышки. Гедиминаса снова мучила жажда.

— Тормозни. Очень пить хочу.

— С ума сошел! — крикнул шофер. — Ты что, забыл, что я вожу не курортников, а снаряды? Потерпишь! Раз уж воскрес из мертвых, от жажды не подохнешь.

Шофер высунул голову из кабины. Он правил одной рукой, весело посвистывая; ветер развевал его волосы. Потом он свернул с большой дороги, и они въехали в реденький лесок, в котором стояла батарея. На пушки были набросаны ветки ольхи. Артиллерист чистил лафет орудия промасленной тряпкой. Группа солдат курила, лежа в тени куста.

Шофер притормозил.

— Игрушки привез, — сказал он.

Подошел приземистый сержант с широким шрамом на лбу и двумя медалями. Гедиминас слез и отдал честь.

— А ты, голубчик, откуда?

Гедиминас объяснил.

— Темное дело, — сказал сержант. — Где твой батальон?

— Я его и ищу.

— А не долго ищешь? — сержант прищурил узкие глаза.

Руки у Гедиминаса взмокли и задрожали. Он так стиснул зубы, что они заскрипели. Он почувствовал пронзительную боль в голове, на бровях проступил пот. Сержанта испугало его лицо.

— Ну-ну, — миролюбиво буркнул он. — Иди, ищи своих.

Гедиминас вздохнул с облегчением и направился дальше. Голове полегчало, и теперь он думал только о воде. Он шел, высматривая источник или ручей. Но воды все не было. Где же вода? Черт подери, где же вода? Война иссушает человеческие сердца, но вода-то остается! Вода вечна, как жизнь. Неужели земля тоже лишилась своей крови? Нет, где-то поблизости должна быть вода. Должно быть! Должна!

Он спустился в лощину. Наконец! На дне лощинки среди камней, увядшей травы и папоротника раздавалось тихое журчание ручейка; струйки воды перекатывались через черные, поросшие зеленым мхом, камни. Здесь пахло сыростью и гнилью.

Гедиминас подбежал к топкому берегу ручейка, стал на колени на сырой земле, окунул руки в ручей и жадно припал к воде. Кружилась голова. В глазах плясали темные пятна. Он пил быстро, не переводя дыхания, и ему казалось, что он будет так пить без конца, пока не лопнет живот. От холодной воды ныли зубы, по всему телу разливалась приятная, живительная прохлада. И только вдоволь напившись, он понял, что вода невкусная и отдает ржавчиной. По дну ручейка неповоротливо шествовали водяные сверчки (словно закованные в латы средневековые воины), а по поверхности шустро сновали паучки, поднимая своими лапками крошечные дрожащие круги. Поодаль лежали утонувший немецкий шлем и неразорвавшаяся граната.

Налившись, Гедиминас отцепил с ремня флягу, набрал в нее воды, умыл грязные, облипшие мокрой землей руки и лицо. Он вспомнил, как в детстве в таком точно ручейке ловил руками раков, которые шуршали в темных норах под корнями.

Гедиминас улыбнулся, вспомнив детство; детство, которое было, но которого уже не будет никогда. Это захлопнутая навсегда страница, на которой остались самые прекрасные слова и картины. «И ничего нам, наверное, так не жалко, ничем мы так не дорожим, когда становимся взрослыми, как навеки потерянным детством, которое иногда, в грозном гуле дней, прилетает к нам слабым дуновением пахнущего лугами ветерка. Побежать бы опять босиком по лугам, быть опять веселым и беззаботным, только луга давно отцвели, а на твоем лбу пролегли глубокие морщины, и ноги — в тяжелых солдатских сапогах».

Он выбрался из лощинки, подошел к окопам, прыгнул вниз и направился дальше, туда, где блестели на солнце солдатские шлемы.

Товарищи по оружию. Веселые крики. Все радовались, снова увидев его в своем кругу; Гедиминаса уже считали погибшим.

— Слава богу, что ты жив, — сказал лейтенант. Он шагнул вперед, словно желая его обнять. Но его голос снова зазвучал повелительно и бесстрастно:

— Быстро беги в штаб, ранили переводчика. Представишься генералу.

— Есть, товарищ лейтенант!

— Иди осторожней, тут постреливают.

На передовой тихо, но это обманчивая тишина. Каждую минуту могут раздаться залпы, каждый миг могут разорваться немецкие снаряды. Война — коварный зверь. Не знаешь, когда он изголодается и застучит своими стальными зубами, жаждущими человеческого мяса. И тогда он, словно гигантский дракон, поглощает дома, людей, деревья и землю, все, что только существует на этой израненной, опустошенной безумными бурями планете. Иногда война взрывается, как вулкан, и тогда людей постигает судьба Помпеи: смерть застает их с куском хлеба в руках или когда они обнимают любимую. А потом, несколько столетий спустя, ученые археологи находят себе работу и музеи пополняются новыми экспонатами, на которые равнодушно глядит спешащий турист.

Он счастливо добрался до перелеска, который заслонил теперь его от немцев, и, миновав его, отправился дальше по изуродованной взрывами земле.

Его глаза щурились от яркого солнечного света. Свежий утренний воздух щекотал ноздри. Воздух был наполнен запахом росы.

«Как осенью, когда идешь в школу, — подумал Гедиминас, — когда в ранце лежат потрепанные книги и несколько кислых яблок. Их ты съел на перемене, а семена кидаешь на уроке за шиворот сидящему впереди товарищу. Товарищ ерзает, смеется. Так недавно это было, но, кажется, столетия отделяют меня от этих дней».

К усадьбе вела аллея старых лип и каштанов. Листва деревьев уже начинала желтеть, ее тронули мертвящие пальцы осени.

Выкрашенный в белую краску дом был длинный и большой. У входа стоял часовой. Он загородил автоматом дверь перед Гедиминасом.

— Куда?

— Переводчик, к генералу. Меня вызвали.

— Первая дверь направо! — крикнул часовой.