— У меня руки дрожат.

— А ты об этом не думай.

— Я не могу не думать!

Он закурил и оперся на кий.

Шары стучали, разбегаясь во все стороны, они составляли странные геометрические фигуры, которые менялись после каждого удара. Высокий человек в серой вязанке вынул из лузы второй шар. Потом ему удалось забить сразу два.

— У меня еще ни одного нет! — пожаловался человек в синем джемпере.

— Не волнуйся. Еще можешь меня догнать и обыграть. Постарайся сосредоточиться.

— Ничего не выйдет, — ответил тот. Голос у него был глухой и подавленный.

Человек в серой вязанке закурил трубку и выбросил в форточку спичку. Дождь все еще отчаянно барабанил по стеклам; вода серыми струйками бежала по окнам, сочилась из щели в раме и капала на пол.

— Она уехала? — Он сильно стиснул зубами трубку и прицелился.

— Да.

— Значит, кончено.

— Наверно.

— А может, вы еще встретитесь?

— Нет, скорее уж — никогда.

— Кто знает, что будет завтра, через месяц, через год. А может, и хорошо, что ее здесь больше нет?

— Ты так полагаешь?

— Давай сходим в кафе, выпьем. Завтра перестанет дождь, выглянет солнце, мы снова сможем купаться. Не волнуйся, ты ее забудешь.

— Я не хочу ее забывать! — Человек в синем джемпере ударил и с удивлением увидел, что другой шар, отбившись, влетел в лузу. — Мне начинает везти.

Он улыбнулся и тут же загнал еще один шар. Неожиданно их охватил азарт; кии громко стучали по шарам, и те с грохотом носились от борта к борту, заглушая шум дождя за окнами террасы.

— У нее есть муж, — заговорил человек в синем джемпере. — Она не может его бросить, хоть и не любит.

— Почему?

— Он больной человек и очень к ней привязан.

— Вот оно как! Ну, я думаю, ты с ней даром времени не терял, — рассмеялся тот.

— Мы ходили гулять к морю.

— И все?

— Пили вино.

— Ну, а потом?

— Перестань меня допрашивать! Черт подери, какое твое дело, чем я с ней занимался?

— Прости, ты сам начал этот разговор. — Человек с трубкой обиделся и замолчал.

Теперь они играли молча, каждый погрузился в свои мысли. Человек в синем джемпере думал, что день и правда на редкость паршивый, что дождь не перестанет и вечер окажется мучительно тоскливым и мокрым, а она уже будет в другом городе.

Тягостная тишина, нарушаемая лишь грохотом шаров, длилась очень долго; в тишине уместились и тоска этого дня и сумерки наступающего вечера, но дальше молчать они не могли.

— Странно, — сказал человек в серой вязанке, набивая трубку.

— Что странно?

— Уже два часа, как мы здесь мучаемся, а конца не видно.

— Это потому, что часто не попадаем и начинаем сначала. Я положил на стол два шара, которые были на полке.

— А я — три. Мне уже надоело. Мы так и не закончим нашей партии. Никудышные из нас игроки.

— Колдовство, что ли.

— Хватит!

Они положили кии на стол и, сойдя с террасы, остановились под навесом, глядя на землю, на мутное, набухшее водой небо. Тучи ползли по верхушкам деревьев, дождь еще пуще разбушевался. Жестяная крыша сотряслась от ветра и ливня.

— Я теперь подумал: такой дождь будет и через много лет, когда мы уже станем стариками, — сказал человек в синем джемпере.

— Зато мы отлично будем играть на биллиарде, — сказал человек с трубкой, провожая взглядом красивую женщину. Она уходила по улице, и ее оранжевый зонтик исчез за серой завесой дождя, словно угасающее солнце.

«Блаупункт» был включен; говорил фюрер. Крикливый, истерический, бессмысленный голос. Фюрер говорил о победах. Очень много побед. Германская армия шагает вперед, сокрушая врага. Форвертс! Вперед!

Когда голос фюрера смолк, раздался марш.

— Красивый марш, — сказал Альгис.

— Да. Но мне-то что? Я хочу есть. — Лицо у Тадаса было худое, бледное.

— Отец снова пришел с рынка ни с чем. Он не умеет торговать. Отец у нас слишком вежливый, его все толкают.

— Он не орет, как торговки: «Кому сахарину?! Кому сахарину?!» На рынке нужно орать, а наш отец — тихоня. Потом книги все равно никто не купит.

— Наш отец — ученый человек, а ученые люди все тихони. Все-таки, я страшно хочу есть. Что бы ты теперь съел?

— Я? — Тадас уставился в потолок и замечтался. Его глаза жадно заблестели. — Я бы съел яичницу с салом.

— Я тоже, — подхватил Альгис. — Но пока война не кончится, мы всегда будем голодны. Сало теперь едят только кулаки и спекулянты.

— А может, нам пойти на фронт? — сказал Тадас.

— На фронт?

— Да. Получим красивую форму, винтовки. И всегда будем сыты. Я вчера видел, как немецкий офицер, тот, что ходит к Алдоне, пил вино и угощал ее шоколадом. Война скоро кончится. Мы вернемся домой с орденами и медалями…

— На что мне медали, — сказал Альгис. — Я хочу есть. У меня желудок трещит от голода.

— А у меня слюни текут.

— В шкафчике ничего не осталось?

— Нет. Вчера мы съели последнюю корку. Даже мыши перестали лазить в наш шкафчик.

Берлин по-прежнему передавал марши. Это был второй марш подряд. Величественный марш в исполнении прекрасного оркестра.

Альгис подошел к окну. Уже смеркалось. Небо было ясное, розовато-лиловое — как перед большими морозами. На твердом промерзшем снегу лежали длинные голубые тени. В небе изредка появлялось облачко черного дыма, и с вокзала доносился тоскливый крик паровоза.

— Тадас, мы сегодня наедимся всласть, — вдруг сказал Альгис, отворачиваясь от окна.

— Ты что, думаешь, отец продаст хоть одну книгу?

— Нет. Он ничего не продаст. Но я придумал кое-что другое. На станции стоит состав с консервами. Мы откроем дверь вагона и стянем банок двадцать. Идет? А?

Тадас встал с кровати.

— Но ведь вагон запечатан сургучом! Немцы заметят, что печать сломана, и поднимут шум. Еще попадемся.

— Чепуха. Я и это уже обмозговал. Мы подогреем сургуч, снимем печать, а потом снова запечатаем. Они ничего не заметят.

— А охрана?

— В охране одни старики, сторожат они плохо. Я видел, они все время сидят у костра рядом со складами. — Альгис подошел к печке, взял кочергу и засунул ее в угли. — Вот этой кочергой мы и обработаем печать. Только надо накалить ее докрасна. Станция недалеко. Пока добежим, кочерга не успеет остынуть.

— Я боюсь, — сказал Тадас. — Нас могут поймать.

— Я давно знал, что ты трус. Раз так — лежи в кровати и жди, пока начнет падать манна небесная. Только знай: если не поможешь, я тебе не дам ни крошки, хоть ты мне и брат.

— Ладно, пойду. — Тадас надел пальто и натянул варежки.

Альгис вынул из печки кочергу. Железо раскалилось докрасна, оно даже светилось, распространяя жар. Забыв выключить приемник, они выбежали во двор и бегом пустились к станции. Мрак лежал над городом. Только кое-где тускло светились одинокие окна. Снег громко скрипел под ногами, когда они бежали. Луна еще не всходила. Состав протянулся, словно большой, черный червяк. Он стоял на запасном пути — один, без паровоза, словно ему некуда было спешить.

— Вот увидишь, будет чудно, — прошептал Альгис. — Ночь темная. Часовые греются у костра.

Они перебежали насыпь и стали пробираться вдоль вагонов.

В промежутках между вагонами виднелся слабо горящий костер и склоненный над ним часовой с поднятым воротником шинели. Часовой стоял, протянув над пламенем озябшие руки. Розовые отсветы мерцали на штыке его винтовки, и казалось, что штык в крови.

— Сегодня часовые совсем сонные, — сказал Альгис. — Тем лучше для нас.

Он остановился у двери вагона, одной рукой нащупал в темноте сургучную печать, которая походила на мерзлую лепешку, а другой приблизил к ней еще не остывшую кочергу. Запахло сургучом. Печать расплавилась.

— Держи!

Он подал кочергу Тадасу, осторожно высвободил из сургуча веревочку и повернул железную скобу, которая запирала вагонную дверь. Железина заскрипела, и на мгновение они замерли от страха.