А мог ли он поступить иначе? Ведь идет война, и все приходится решать просто: кому жить, кому умирать. Чувства, сентименты! Но что делать с чувствами в войну? Как подавить их? Раньше, пока они лежали по разным сторонам песчаного бугра, направив друг на друга оружие, все было предельно ясным. Еще яснее было, когда он шел в атаку; он уничтожал захватчиков, выполнял свой долг, он мстил за погибших и замученных.

А сейчас? Ведь рядом с ним живой человек (да, еще живой), у которого такое же сердце, как у него. Рожая его, мать испытывала такие же муки. Пока он стрелял из револьвера, его надо было уничтожить. Но теперь, став бессильным, он получил право на помощь.

Надо было на что-то решаться.

Гедиминас встал на колени рядом с летчиком, вцепился в него обеими руками, взвалил на спину и, собрав все силы, встал; в глазах у него вспыхнули звезды. Летчик громко застонал.

Он зашагал, сгибаясь под своей стонущей ношей, через сыпучий песок, тяжело и часто дыша; ноги быстро слабели в коленках; в голове возникла прежняя боль; звезды помутнели, и пелена застлала глаза. Он свалился вместе с летчиком на песок.

Летчик завопил:

— Schießen sie mich! Schießen sie mich![4]

Он вопил долго, катаясь по песку; его осипший голос далеко разносился в ночной тишине. Потом летчик замолк, и Гедиминас услышал, как он скрипит зубами.

Встав, Гедиминас направил на него дуло автомата; его палец лежал на спуске. Да, летчика надо было пристрелить, но палец Гедиминаса не сгибался и что-то внутри не разрешало: «Нет, нет!»; он десятки раз пытался нажать на спуск и все не смел. Не так-то просто убить человека, когда он безоружен.

Пот оросил лицо Гедиминаса, под шлемом слиплись волосы. Он стоял колеблясь.

«Ночью я все равно никого не найду в этих песках. Подожду утра».

Гедиминас сел, отпил глоток теплой воды из фляги и лег навзничь. Они лежали рядом, два непримиримых врага. Гедиминас смотрел на небо, усеянное крупными звездами. Такие же звезды были зимой, когда он лежал раненый на снегу, чувствуя, как в жилах стынет кровь. Тогда стояли страшные холода: даже небо сковал мороз. Мерзлая земля тряслась от разрывов артиллерийских снарядов, без передышки стрекотали пулеметы и автоматы. Одна за другой в небо взмывали ракеты, озаряя белые оледеневшие поля, и на миг возникали из мрака поднимающиеся и падающие фигуры атакующих солдат. Мороз сковывал дыхание, обжигал лицо. И Гедиминас с ужасом думал, что может умереть не от раны, а просто замерзнуть. Все чаще накатывали дурманящие волны дремоты и усталости; хотелось закрыть глаза, заснуть. Но Гедиминас знал, что тогда он больше не проснется и он полз из последних сил, обдирая шинелью жесткий, сверкающий в свете ракет снег, пока его не подобрали санитары. Они тащили его спотыкаясь, громко пыхтя, а ему чудилось, что мать несет его совсем маленького, вздремнувшего у горящей печки, в постель, что в огне жарко трещат дрова и в избе пахнет дымом. По полю действительно разносился запах дыма, это горел подбитый танк. У войны были свои запахи.

Гедиминас взглянул на летчика. Летчик лежал неподвижно и безмолвно, словно обгоревший мешок с тряпьем. Может быть, он умер? Гедиминас притронулся к его руке: она была какая-то странная (вроде коры дерева), но еще теплая, и Гедиминас нащупал неровные удары пульса.

Смерть очень близко подошла к Мартинасу; она нагло улыбалась, покуривая сигару. Мартинас всмотрелся получше и увидел, что смерть была в форме полковника авиации. Мартинасу захотелось побеседовать со смертью; вблизи она почти не казалась страшной.

Мартинас (тихо):

— Полковник Шварц, почему вы убили меня?

Полковник Шварц (спокойно, затягиваясь дымом):

— Ты заблуждаешься, доблестный кавалер рыцарского креста. Тебя убил человек, на шлеме которого — пятиконечная звезда.

— Ложь, господин полковник. Он только защищался, потому что сперва я хотел его убить. Это вы сделали убийцами меня и тысячи моих братьев, это вы посадили меня в самолет и заставили уничтожать города и людей, которых я даже не знал в лицо.

Полковник Шварц (раздраженно):

— Тише, тише, парень. Не забудь, с кем говоришь. За оскорбление начальства пойдешь под военно-полевой суд. Пиф-паф! — и тебя не станет.

Мартинас (равнодушно):

— Наплевать мне на вас и на ваш суд. Я и так скоро умру. От ран или от жажды.

Полковник Шварц (услужливо):

— Мартин, может быть, предложить тебе пильзенского пива? Может быть, сыграем в покер?

Мартин:

— Я хотел бы помочиться в ваше пиво, господин полковник.

«Мне послышалось, что он что-то бормочет, — подумал Гедиминас. — Но это, наверное, море шумит, и больше ничего».

Он снял шлем, подложил руки под разламывающуюся голову и слушал, как волны медленно бьются о влажный берег.

Надвигался вечер, а Хильда все еще шла по дороге, сама не зная куда. Пусто и безлюдно было вокруг. Все меньше брошенного имущества валялось в кюветах, но людей тоже не было. Однажды ее обогнало несколько грузовиков с русскими солдатами. Запыленные солдаты, увидев ее, что-то кричали и смеялись, но она ничего не слышала.

Грузовики умчались, оставив в воздухе запах бензина, и дорога снова была пуста. Хильда проходила мимо усадеб; двери домов стояли на запоре, из труб не шел дым, и нельзя было понять, есть там кто-нибудь или нет. В конце концов какое ее дело. Гудение колокола смолкло в ее голове; она стала равнодушной ко всему. Изредка она останавливалась и любовалась своим ожерельем, которое переливалось в лучах заходящего солнца.

Хильда устала; все сильней хотелось есть. Временами от голода сводило живот и подташнивало. Тогда она садилась на край кювета, срывала пыльную, увядшую землянику и совала ее в рот.

Вечером она подошла к небольшому хутору. Постройки были из красного кирпича, крепкие на вид. Двор обступили вековые тополи; тихо шепталась их листва. Из трубы дома вился жидкий, голубой дымок, а немного поодаль, на нескошенном лугу, паслась корова, она жадно щипала сочную, росистую траву. Корова была пестрая, жирная, с громадным набухшим выменем. Дым из трубы пахнул шкварками.

У Хильды закружилась голова от этого запаха. Ни минуты не рассуждая, она свернула с дороги, вошла во двор и принялась стучаться в дверь дома. Дверь была крепкая, дубовая. Хильда стучалась настойчиво, изо всех сил колотила кулаками, но никто не спешил открывать дверь. Устав и отчаявшись, она отступила на несколько шагов и увидела, что за окном мелькает человеческая тень и кто-то следит за ней из глубины комнаты.

Она наклонилась, подобрала с земли камень и замахнулась, собираясь швырнуть его в окно. Тень исчезла, и тут же звякнула щеколда, дверь приоткрылась, и в появившуюся щель высунул голову старик.

— Я хочу есть, — сказала Хильда.

— Зайди, — буркнул старик.

Он впустил ее в темные сени, а потом отворил другую дверь. Из кухни обдало паром, и Хильда чуть не потеряла сознание от запаха еды.

Она вошла в кухню. В белой кафельной плите потрескивали дрова. Было тепло и уютно. В полутьме, за столом, сидела старуха с глубоко запавшими глазами и с тупым любопытством глазела на Хильду.

На столе стояла миска с супом, над миской поднимался пар.

— Садись, — сказал старик, придвигая стул.

Хильда пристроилась на краешке стула.

— Откуда ты? — спросил старик. Он был кряжистый, с красным, мясистым лицом и пожелтевшими от табака зубами.

— Не знаю, — Хильда пожала плечами. — Я хочу есть.

— Как это — не знаешь? — удивился старик.

— Не знаю, — повторила Хильда.

Старики переглянулись. «Что это значит? Она притворяется».

— Из города?

— Города больше нет.

— Нет?

— Нет. Но церковь уцелела. Моя мать ушла в церковь.

Старуха казалась взволнованной и довольной.

— Я это знала, — проскрипела она. — Бог есть. Церковь цела.

— Дайте есть, — сказала Хильда. — Сами едите, а мне не даете. И еще говорите о боге.