— Сейчас получишь, — буркнула старуха.

Она налила ей супа и отрезала кусок хлеба. Горячий суп обжигал рот, но Хильда ела быстро, захлебываясь. Старики тоже ели. В сумерках старик пялился на ее обнаженные руки и загорелую шею, где висело жемчужное ожерелье. Он ел крякая, утирая рот рукой, и не сводил глаз с жемчуга и голых, округлых рук Хильды. Волосатые ноздри старика раздувались, когда он поглядывал ниже, туда, где платье обтягивало грудь девушки. (От старухи в постели уже давно не было пользы.)

— Красивые бусы у тебя, — сказал старик.

— Да. Мне их подарил Мартинас.

— Какой Мартинас?

— Летчик.

— Хочешь, дам за них кусок сала и буханку хлеба.

— Не хочу. Это подарок Мартинаса.

— Вот дура, — усмехнулся старик. — Ведь бусы дешевые, стеклянные.

— Все равно не хочу. — Хильда мотнула головой. — А тебе они зачем?

— Так просто. Люблю красивые вещи.

— Нет, не хочу. Завтра мы поженимся с Мартинасом, и я должна их надеть.

Старики снова переглянулись. Старуха подняла руку и, поглядев, не видит ли ее Хильда, ткнула худым пальцем себе в лоб. Ее муж одобрительно кивнул.

Когда кончили есть, старик сказал:

— Можешь переночевать у нас. А если работать захочешь, дело тоже найдется. Пойдем во двор, подоим корову.

— Я не умею доить.

— Научишься.

Старик взял со скамьи ведро и вышел во двор; Хильда пошла вслед за ним. Корова подняла голову и посмотрела на них кроткими темными глазами. Старик сел, сунул ведро под вымя и принялся нажимать на сосцы; молоко хлестало, звеня о край ведра. Потом он остановился.

— На, попробуй ты.

Вымя пахло молоком. Хильда тянула за сосцы, но молоко не появлялось. Корова несколько раз заехала ей по голове измазанным в навозе хвостом.

— Погляди, вот как надо.

Старик наклонился, громадными ладонями обхватил руки Хильды, державшие сосцы, принялся давить на них; молоко снова забило тоненькими струйками. Он так близко прижался к ней, что щекой она почти касалась его небритого стариковского лица и чувствовала запах табака, которым провонял старик. Что-то неприятное было в этом прикосновении; она отпустила сосцы и встала.

Старик додоил корову и отвел ее в хлев.

Они вернулись на кухню, и старик налил Хильде кружку парного молока. Она так давно не пила молока, что забыла его вкус.

На дворе совсем стемнело. По дороге с рычанием катились танки; стекла окон дрожали от этого шума; на полке позвякивала посуда.

— Теперь помолимся, чтобы бог даровал нам спокойную ночь, — сказала старуха.

Они молились шепотом, а Хильда смотрела в окно на лениво ползущие танки, которые вскоре исчезли; дорога снова была пуста.

Старуха встала из-за стола и заковыляла к двери.

— Пойдем, покажу тебе, где будешь спать.

Она отвела Хильду в хлев. В одной его половине стояла телега, громоздилось наваленное сено, в другой звякала цепью корова. Старуха показала Хильде копну сена:

— Выспишься по-царски. И сотвори молитву, чтобы господь вернул тебе разум.

Она зашлепала обратно в дом, волоча ноги по мокрой траве. В хлев через полуоткрытую дверь проникал тусклый свет и далекий гром орудий. По небу летали самолеты.

Старик лежал рядом с женой на широкой деревянной кровати и ждал, пока она заснет, а она все кашляла, ворочалась с боку на бок; ее тело, высохшее как дерево, давно не возбуждало у старика никаких чувств. Они пролежали рядом в этой кровати сорок лет, каждую ночь их совместной жизни. Когда-то ее тело было совсем иным, оно было пухлое, мягкое, такое же молодое, как у той девушки, что спит в хлеву.

Старик не переставал думать о девушке, о ее руках, обнаженной шее и ожерелье. Он неплохо разбирался в ценности вещей. Ожерелье было непростое: за него, когда кончится война, можно купить лошадь не хуже той, которую отобрали у него, отступая, немцы. А сама девушка! Старик вообразил, какое удовольствие до нее дотронуться. Старуха скоро уснет. Время теперь военное, комар носу не подточит. Он будет последним дураком, если упустит такой случай.

Старуха наконец заснула; раздался громкий, с присвистом храп. Осторожно, стараясь не разбудить ее, старик выбрался из кровати, накинул пиджак, надел дырявые галоши и, крадучись, вышел во двор. Небо на западе было красное от зарева пожаров.

Он остановился перед хлевом, не решаясь приоткрыть дверь. Его рука уже притронулась было к двери, но он отвел ее. Девушка лежит теперь, протянув ноги, она полоумная.

Становилось холодно, он юркнул в хлев. Было слышно, как за стеной пережевывает жвачку корова. Старик шагнул в темноте, сразу же наткнулся на сено, потом на что-то теплое, мягкое, и трясущимися руками стал ощупывать тело девушки.

Она громко закричала, старик попытался зажать ей ладонью рот, но руки девушки вцепились ему в шею. Она давила с такой силой, что у него хрустнули позвонки. Старик захрипел и как-то обмяк. Девушка ударила его, выкарабкалась из-под него и с воплем кинулась к двери. Старик медленно вставал, ощупывая шею, на которой еще чувствовал пальцы девушки.

Хильда выбежала на дорогу. Она дрожала. За каждым кустом ей чудился притаившийся старик. Целую ночь она бродила по полям, а под утро вышла к морю. Всходило солнце. В сосняке верещали проснувшиеся птицы. Море было светло-пурпурное. Тихий ветерок гнал к берегу небольшие волны; они разбивались, словно хрупкий фарфор. Ни души не было вокруг.

Море привлекло ее, вода была такая прозрачная, прохладная, ей захотелось умыться, хотелось стать чистой.

Шагая по влажному песку дюн, она спустилась к самому берегу, сняла туфли и вошла в воду. Холодная вода сводила ноги, но это прикосновение было ей приятно. Она сняла платье, вошла еще глубже, несколько раз окунулась и выбежала на берег. Вода стекала по ее ногам и рукам; кожа покраснела. Она разметала мокрые волосы, чтобы они поскорее высохли, надела платье, пыльные, сношенные туфли и снова посмотрела в море, которое теперь искрилось, как ее ожерелье. Ей становилось холодно, и она пошла дальше по берегу.

Два солдата, один — немецкий летчик, другой — в форме пехотинца русской армии, лежали на песке. Они казались мертвыми, и Хильда их не боялась. Мертвые солдаты лежали всюду; этому не стоило удивляться. Она подошла поближе и с любопытством на них посмотрела. Летчик лежал ничком.

Умерли. Бедняжки! Но летчик вдруг застонал, и Хильда вздрогнула. Пехотинец, лежавший навзничь, открыл глаза, увидел Хильду, мгновенно сел и схватился за автомат. Хильда кинулась в сторону.

— Куда ты! — крикнул пехотинец. — Я тебя не трону. — Он улыбнулся.

Она остановилась и через плечо посмотрела на солдата. Лицо у него было дружелюбное; глаза подбадривающе смотрели на нее. Хильда стояла съежившись, как кошка, готовая к прыжку. Солдат положил на песок автомат и спросил:

— Откуда ты взялась?

Она молчала. Солдат снова спросил:

— Ну, отвечай же наконец! И не смотри на меня так, я тебя не съем.

— Кто тебя знает…

Солдат усмехнулся.

— Странная ты, как погляжу. Говоришь, как будто у тебя голова не совсем того.

— У меня в голове звенит колокол, — сказала Хильда. — Моя мать ушла в церковь, но она скоро вернется. Помолится и вернется. А я выйду замуж за Мартинаса.

— За какого Мартинаса?

— За летчика.

— Может, за этого вот, — в голосе солдата была добродушная ирония.

Хильда пожала плечами.

— Разве он тоже Мартинас?

— Не знаю, как его зовут.

Летчик застонал и стал корчиться на песке. Гедиминас расслышал, как он слабым голосом просит пить. Он отвинтил флягу и вытряс ему в рот последние несколько капель.

Хильда не подходила, но и не убегала. Она всматривалась в летчика, безуспешно пытаясь что-то понять.

Гедиминас потряс пустую флягу.

— Мы оба умираем от жажды. — Он облизал потрескавшиеся губы. — Неужели тут нигде нет воды?

— Я поищу, — сказала Хильда. — Бусы ты у меня не отнимешь? Правда?