— Похож на нашего врача, — сказал кто-то.

Но никто не смеялся. Раненый с забинтованной головой застонал как во сне.

— Посмотри, как он улыбается, — сестра показала на человечка. — Он всегда веселый.

— А чего ему не улыбаться, — голос Гедиминаса дрогнул. — У него обе руки.

И правда, у человека были обе руки. Да, обе. А не одна.

Сестра подошла к Гедиминасу; ее лицо вдруг потускнело и он увидел слезы на темных глазах.

Гедиминас отвернулся к стене.

Выстрелов не было слышно, но земля все еще дрожала от взрывов бомб и снарядов. Глухой гул докатывался до школы, в которой находился госпиталь, и стекла все время дребезжали в рамах. Иногда в воздухе появлялись самолеты. Они метались по небу, потом один из них скрывался за черным шлейфом дыма и стремительно падал вниз. Ночью небо было багровое от вспышек ракет и пламени; немцы сбрасывали подвешенные на парашютах лампы, которые озаряли поля мертвенно бледным светом. С передовой привозили все новых раненых. Артиллерист с забинтованной головой умер, не приходя в сознание.

Гедиминас первый раз встал с постели. Он все еще был слаб, потому что потерял много крови. Кружилась голова, часто рябило в глазах, и он покрывался жарким потом. Лицо поросло жесткой щетиной, щеки ввалились. Когда он попросил у сестры зеркальце, чтобы побриться, и посмотрел в него, он себя не узнал. Ему казалось, что из зеркальца глядит чужой человек, очень похожий на него, но гораздо старше. Левая рука, державшая зеркальце, дрожала. Он хотел взять бритву правой и вспомнил, что правой у него нет: у правого плеча болтается пустой рукав. Все время его не покидало странное чувство, что он где-то потерял свою правую руку. Потерял? Какая чепуха! Все ясно и непоправимо. Больше он никогда не поднимет правой руки, никогда не протянет ее другу. Теперь ему придется пользоваться только одной рукой и научиться ею пользоваться. Роземари! Роземари! Ты сказала правду, я действительно останусь жив, но ты не подумала, как трудно мне будет жить! Не подумала, что мне больше не захочется тебя видеть. Нет, захочется, но это ни к чему. На что тебе инвалид. Ведь правда? Мы расстались. Навсегда. «Мы все падаем…» Откуда это? Из этой книги, которую я у тебя взял почитать. «Эта рука вот падает». Она уже упала…

Гедиминас стал сбивать пену в жестяном бритвенном тазике. Непридерживаемый тазик закачался и полетел на пол; мыльная пена разбрызгалась вокруг. Гедиминас в бешенстве пнул ногой тазик.

— Что вы делаете? — крикнула сестра. Она подбежала и подняла с пола тазик. — Не надо так. Тазик же тут ни при чем. — В ее голосе был мягкий упрек. — Разрешите, я помогу вам побриться.

— Спасибо. Не надо, — сказал Гедиминас.

— Не будьте таким!

— А каким мне быть? — грубо спросил он. — Чего вы от меня хотите? Отвяжитесь. Не нужна мне ваша помощь.

— Вы скоро поедете домой.

— Не знаю. Оставьте меня в покое.

Сестра молча удалилась. Гедиминас ни с кем не хотел говорить; разговоры утомляли и раздражали его.

Он прислонил зеркальце к стакану с термометром, остатками пены намылил подбородок и сел на край койки. Он не привык бриться левой рукой и тут же порезался. Увидев кровь на подбородке, он почувствовал омерзение. Он прижег ранку одеколоном, прижал к ней платок и стиснул зубы, чтобы не выругаться вслух. Человечек на доске печально улыбался.

Чистый воздух, не пропитанный духом госпиталя, опьянял Гедиминаса. Он научился сам надевать шинель и уходил гулять в небольшой лесок, рядом с госпиталем. Земля была мокрая, над ней висел запах гниющих листьев. Все деревья обнажились, они стояли черные от дождя, одни дубы сохранили желтые, сухие листья. Лесок словно вымер; не кричали птицы, не было видно зверьков. Но Гедиминасу тут было хорошо; его душа понемногу успокаивалась, и больше не хотелось обижать людей. Иногда Гедиминас вспоминал блестящее на солнце море, и тогда ему очень хотелось к морю — смотреть на пляшущие серо-зеленые волны и слушать их успокоительный шум. Спокойствия, да, спокойствия и одиночества жаждал он.

Через лесок проходила дорога; днем и ночью по ней мчались на фронт грузовики с боеприпасами. Рокот машин не смолкал ни на минуту.

Однажды, гуляя в лесу, он обнаружил труп немца. Рядом с трупом лежал автомат. Гедиминас поднял оружие. Автомат кое-где уже успел заржаветь, но он был новый и заряженный. Обойма была набита патронами. Он швырнул автомат на землю и, почувствовав дурноту, быстро ушел дальше, стараясь забыть про труп немца. Но ночью труп приснился Гедиминасу, и он вскочил, обливаясь холодным потом. Он не засыпал до утра, боясь снова увидеть его во сне, а когда на рассвете Гедиминас забылся коротким сном, ему приснилась отнятая рука. Ее грызли грязные, голодные собаки. Он схватил автомат и стрелял в них, пока не опорожнил обойму, но пули шли мимо, и собаки гавкали, брызгаясь зеленой слюной. «Они бешеные! Бешеные!» — думал он, цепенея от ужаса. Тогда прилетела стая ворон и принялась клевать глаза собакам; вороны хлопали крыльями и громко каркали. Вокруг падали черные вороньи перья. Они опускались на его руку, словно черный снег.

Проснувшись, Гедиминас долго думал о потерянной своей руке и автомате немца. Автомат лежит там. Лежит. И не дает ему покоя. Не дают покоя мысли о руке. Как долго он будет так мучаться? Может быть, всю жизнь. Кому он нужен, инвалид? Кому?

Ведь можно все просто кончить. Автомат заряжен. Одно нажатие курка. Только одно. И потом — никаких мыслей. Покой. Вечный покой, который продлится миллионы лет. Смерть. Но что такое смерть? Люди представляют ее в виде скелета или черепа. Жуткие символы, больше ничего… Смерть — это финиш, к которому мы приближаемся, обгоняя друг друга, это последнее, непоправимое и действительно мучительное поражение. Зачем ему все время бороться? Разве это обязательно? Разве есть в этом смысл, если раньше или позже все равно проиграешь в этой борьбе?

В этот день Гедиминас пошел в лес к отыскал автомат. Все уже было продумано и почти решено. Он проверил автомат и положил его на ветку дерева, направив дуло на себя. Осталось нажать на курок.

Что ты делаешь?! Что ты делаешь?! Не смей! Бороться можно и одной рукой, той самой, которой ты хочешь убить себя. Значит, она сильна. Она может служить как жизни, так и смерти. Тогда почему именно смерти?

Его рука, придерживавшая автомат, лихорадочно дрожала. Она опускалась все ниже, отказываясь повиноваться.

«Нет, я не могу так раскисать, — подумал он. — Я веду себя как слюнтяй. К черту этот автомат! К черту! Пока ты жив, смысл есть».

Гедиминас кинул автомат наземь и хотел повернуть обратно в госпиталь, но понял, что продолжает думать об автомате, что будет думать все время, что все время будет преследовать его эта мысль; вернувшись, он поднял с земли оружие, зажал между колен, вынул обойму, рассыпал патроны и до тех пор колотил автоматом о камень, пока не устала рука и не согнулось дуло автомата. Потом он швырнул его в кусты.

Гедиминас часто дышал, пот струился по его лицу, но сердце теперь билось спокойней, и посветлело в глазах. Он поднял голову и удивился, снова увидев небо и облака. В лесу прокричала какая-то одинокая птица. С мокрых веток падали капли воды.

Когда Гедиминас вернулся, сестра ему сказала:

— Вас выписывают. Зайдите к главврачу.

Он сложил свое скудное имущество в мешок и простился с ранеными. «Едешь домой, — говорили они, — хорошо тебе». В их голосах была зависть. Они желали ему удачи, и Гедиминас почувствовал, что ему становится тоскливо. Жалко было расставаться с теми людьми, с которыми связывала его боль и надежда, поражения и победы на бесконечных неровных дорогах войны. Он хотел сказать им что-то хорошее, значительное, но не сумел; только махнул рукой и, повернувшись, неловко шагнул к двери.

Бам! — захлопнулась дверь за его спиной.

Бам! Бам! — загремели по коридору его сапоги.

Хирург с погонами подполковника вручил ему документы и пожал левую руку.