— А почему она сказала про отца и маму, что они «вышагивают»? — плача, вмешался я.

— Домой, быстро! — приказал мне отец.

Соседи высыпали поглядеть на «зрелище». Газар, честный «правдолюб», едва сдерживался, чтобы не нагрубить разъяренной домовладелице. Мариам-баджи хлопала себя по коленям и все приговаривала:

— Стыдно, стыдно тебе, Грануш!

Но Грануш нарочно затягивала ссору: она послала человека за супругом.

— Заткнись-ка ты, карга! — обернулась она к Мариам-баджи.

Тут уж все перемешалось.

— Ну, хватит, бесстыжая! — вдруг громко крикнул Газар. — Чего язык распустила!

Грануш притихла на минутку — видимо, нападение было неожиданным, — но тут раскрылась калитка, и во двор, яростно фыркая, вошел парон Рапаэл.

Грануш истерически зарыдала и подбежала к мужу.

— Что они, как на свою рабу… со всех сторон на меня накинулись! — всхлипывая, говорила она.

— С этого дня все вон из моего двора! — тоненьким голоском взвизгнул парон Рапаэл.

Тут уж удержать Газара было невозможно.

— Чтоб ты лопнул, раздутая гадина! — крикнул он и набросился на Рапаэла с кулаками.

Керосинщику Торгому и двум другим мужчинам едва удалось высвободить парона Рапаэла из рук Газара.

— Да пустите, я покажу этой дашнацкой[17] шкуре! — все еще кипятился Газар.

Но парон Рапаэл и тикин Грануш уже ушли в дом.

Домой я не пошел.

Вечером сидел на церковном дворе, свесив ноги в высохшую канаву.

Мне было тяжело и муторно, в сердце бушевала ярость. Я вспомнил бессчетное количество обид, причиненных мне пароном Рапаэлом и тикин Грануш. Каждой из них было достаточно, чтобы распалить меня, вызвать чувство мести, но все вместе они обозначали что-то новое, что, как нож, ранило и кромсало меня и в то же время роилось смутными мыслями, мрачными и тяжелыми тучами сгущаясь в моей детской головке. Почему они издеваются надо мной, над моими родителями, над Мариам-баджи и даже над Каринэ, родной племянницей Рапаэла? Почему? Неужели только потому, что мы «жильцы», а они «хозяева»? Но ведь и Каринэ из хозяев… Каринэ из хозяев? Я невольно улыбнулся. Какой она хозяин!

Но больше всего беспокоило меня то, что сказал парон Рапаэл: «С этого дня — вон из моего двора!»

Это относилось не только ко мне, не только к нашей семье, но и к Мариам-баджи, к семье Газара и ко всем остальным.

«Куда же мы денемся?» — думал я. Мир в моем представлении ограничивался нашим и соседскими кварталами, где в каждом доме уже кто-нибудь жил. И потом, как же можно перенести столько вещей: нашу тахту, стол, комод Газара?

В моей короткой жизни радость никогда еще не омрачалась так горько, как в этот день, в день, когда я закончил первый класс, да еще с похвальной грамотой.

Как же я теперь пойду домой, как посмотрю людям в глаза?

Как покажусь во дворе? Я, своей выходкой навлекший столько бед!

Больнее всего было думать о том, что мать заплачет пригорюнившись, а отец станет утешать ее (как это уже было однажды) тяжело ранящими меня словами:

«Не плачь, Вардуш-джан, не плачь. Э-эх, судьба наша горькая, вот и наградил нас господь таким чадом…»

Только при мысли об этом к горлу подкатывал комок, глаза наполнялись слезами, и я, то и дело пошмыгивая, утирал нос о рукав моей поношенной блузы.

А сумерки сгущались…

На церковном дворе таинственно шелестели тополя, дикие сизые голуби, ютившиеся под церковным куполом, воркуя, возвращались домой.

Расплывчатое чувство страха овладело мною. «Что я буду делать тут один, ночью, когда станет совсем темно и выползут на ночную прогулку все лохматые и злобные псы Кантара? — думал я. — Эх, хоть бы ребята были здесь: Амо, Погос, Чко… Нет никого. Интересно, что они сейчас делают?» Ребята не знали, где я, а сам я не мог пойти к ним.

Вечерняя служба в церкви давно уже кончилась, немногочисленные служители разошлись, и прошло немало времени с тех пор, как, заперев церковные двери, ушли звонарь Барсег и отец Остолоп: первый — домой, а второй — в кофейню черного Арута.

По ту сторону деревянной церковной ограды торопились запоздалые прохожие, далеко у вокзала гудел паровоз. В маленьком городке наступала ночь, темная и неуютная.

Уже давно я не сидел, а лежал, уткнувшись лицом в дно высохшей канавы и сжавшись в комок от страха.

И незаметно для себя я заснул, усталый и разбитый дневными переживаниями.

— У-чи-тель!.. Ра-ач!.. У-чи-тель!.. — донеслось до меня.

Я открыл глаза и не сразу все понял.

— У-чи-тель! — послышалось снова, на сей раз довольно близко.

В ту же минуту в ноги мне скатился маленький черный клубок. В ужасе я закричал, а «клубок» стал лизать мне лицо. Это был песик Погоса — Дро.

Во двор через ограду перескочили два темных силуэта.

— Рач…

Это Амо и Погос пришли за мной.

— Ну, чего ты тут сидишь! Все с ног сбились, тебя разыскивают, — сказал Погос.

— А что же мне делать? — со слезами в голосе ответил я.

— Мать там извелась вся…

Сердце мое сжалось, я снова засопел.

— Ну-ну, ты же не девчонка, — убеждал Погос.

Амо исчез.

Как же я теперь пойду домой, как посмотрю людям в глаза?

Я все плакал, Погос сидел рядом, утешая меня и подбадривая, когда вернулся Амо, но не один, а с товарищем Суреном, который, громко смеясь, вошел через ворота и, не дойдя до меня, сказал:

— Поглядите-ка на этого мужчину! И не стыдно тебе? Ну, вставай же!

Я поднялся.

— Домой шагом марш! — шутя скомандовал он.

Мы вышли из церковного двора. Я все еще потихоньку плакал.

— Хватит, — сказал товарищ Сурен и погладил меня по стриженой голове.

Рука у него была тяжелая, он даже не погладил, а слегка хлопнул меня по голове, но, не знаю почему, я успокоился и вспомнил, как поглаживал мне шею отец в день моего поступления в школу.

— Так ведь он же выгоняет всех!..

— Ну, это мы еще посмотрим, — спокойно ответил товарищ Сурен.

Амо и Погос победно шагали впереди нас.

Мы еще не дошли до дома, когда я вдруг спросил:

— Товарищ Сурен, а парон Рапаэл капитал?

— Капитал, — твердо ответил он.

В конце улицы послышались какие-то возгласы, и спустя несколько минут я очутился в объятиях матери и Мариам-баджи, которые целовали меня, вырывая друг у друга…

Следующий день был воскресный.

Когда я проснулся, кругом было непривычно мирно, приумолкли деревянные молотки жестянщиков. Луч солнца, упавший через единственное оконце, поблескивал на сваленных в углу инструментах отца — это означало, что уже полдень.

Я проснулся, и мною сразу же овладело неприятное чувство, молниеносно всплыли в памяти прошедшие события, и мысль лихорадочно заработала. Полузакрытыми глазами я осторожно оглядел комнату. Родителей не видно, только в углу, перед треугольным осколком некогда большого зеркала, причесывалась Зарик. На лице ее не было видно никаких следов волнения. Странно. Занятие Зарик так противоречило моим мыслям и чувствам, что на минуту мне показалось даже, будто все это я вижу во сне. Тут послышался и ее голос (Зарик запела что-то), тогда я ущипнул себя за ногу, чтобы убедиться, что не сплю, и тихо позвал:

— Зарик…

Она быстро обернулась ко мне и засмеялась.

— Проснулся, Робинзон?..

Я не понял последнего слова, не понял также, как она может беззаботно смеяться, когда всех жителей нашего двора ожидает столь тяжкая участь.

— Чего смеешься? — насупился я.

— А что, плакать?..

— Где отец и мама?

— Пошли к тете Олиньке́.

Я вскочил:

— А разве мы не должны уходить?