И я читал, читал, чтобы удержать слезы…
А в уголке беззвучно плакала сразу как-то постаревшая, сникшая от горя мама.
В „АДМИНИСТРАТИВНОМ ПОРЯДКЕ“
Итак, Асатур не успокаивался.
Благодаря его стараниям мне предъявили столь тяжкие обвинения, что даже Парнак Банворян и Шушик не в силах были защитить меня. Асатур Шахнабатян говорил с ледяной вежливостью:
— Так, значит, тебя не удовлетворяет программа нашей социалистической школы?
Ну что тут ответишь? Программа действительно не удовлетворяла. Я старался не поднимать головы, слезы подкатывали к горлу. Почти все ученики и учителя смотрели на меня с нескрываемой симпатией и сочувствием. Теперь, когда вопрос стоял о моем пребывании в школе, я вдруг понял, как дорога мне школа и как мне трудно будет расстаться с ней.
В распахнутые окна школьного зала вместе с птичьим гомоном врывался свежий весенний ветерок, наполняя зал одуряющим запахом цветущего миндаля. В памяти, как прекрасный сон, мелькали дни, проведенные в школе.
Да, мне было очень тяжело покидать школу, но постепенно всем сидящим в зале стало ясно, что кончилась школьная жизнь Рача Данеляна, а сам Рач Данелян мысленно еще и добавлял: «безвозвратно».
Тем не менее Парнак Банворян и Шушик попытались спасти меня. Парнак, теперь уже не секретарь комсомольской ячейки, не спросив у меня, вдруг выкрикнул с места:
— Рач обещает…
— Неправда! Все, что ты наговорил про Рача, неправда! — бросила в лицо Асатуру Шушик и заплакала.
Газет-Маркар позвонил в колокольчик и спросил:
— Так что же нам обещает Рач Данелян?
Товарищи подтолкнули меня: мол, встань.
Телик умоляюще сказала:
— Рач-джан, миленький, пообещай им чего только захотят!
А я стоял и не мог произнести ни слова.
— Ну?! — нетерпеливо гаркнул Газет-Маркар.
— Обещаю… — выдавил я из себя, — обещаю отныне исполнять все свои обязанности, хорошо учиться и быть честным гражданином…
Шушик и все мои товарищи облегченно вздохнули. Только Чко и Парнак Банворян смущенно опустили голову.
Газет-Маркар улыбнулся:
— Что ж, я был уверен, что никакие буржуазные влияния не в силах безвозвратно погубить человека, выросшего под нашим социалистическим небом, — произнес он важно. — Я, как заведующий школой, после торжественного обещания Рача Данеляна не склонен исключать его из школы. Пусть решает педагогический совет.
Он сел под аплодисменты учеников.
Я радовался, но в то же время чувство стыда омрачало мое счастье. Что я обещал? Быть честным гражданином? А разве я не был честным до сих пор? Неужели Асатур, который, я уверен, и был автором той постыдной статьи в газете, неужели даже Асатур честнее меня? Неужели Газет-Маркар, который безжалостно избивал в приюте и Вардана, и Шаво, и Папа и, как рассказывали, крал сиротский хлеб, честнее меня? Неужели я не люблю свою чудесную страну, где мне улыбаются тысячи Амазов и Егинэ, где скоро, очень скоро дголчи Газар и башмачник Месроп покинут свои сырые, темные лачуги и поселятся в прекрасных розовых домах?..
Так что же обещал я в своем неожиданном выступлении? Разве когда-нибудь меня привлекало царство кантарских торгашей, разве не я убеждал отца порвать с «дядей» Цолаком и разве не я, правда случайно, помог раскрыть ужасную тайну парона Рапаэла и «сумасшедшего» Смбата?..
Слезы текли по моему лицу, и я уже не пытался их скрывать, а мои товарищи, все, кроме Чко и Парнака Банворяна, думали, что я плачу от радости. Я сел.
От имени педагогического совета слово попросила «Умерла — да здравствует».
— Я приветствую, — сказала она, — я приветствую обещание Рача Данеляна. Любой из нас может сказать «Я сделал все, что мог». Наш ученик Рач Данелян стал на правильный путь, мы должны приветствовать это, и долг наш — помочь ему. И я придерживаюсь того мнения, что Рач Данелян должен остаться в школе…
В зале снова раздались аплодисменты.
«Умерла — да здравствует» улыбнулась:
— Да, должен остаться. Мы так сильны, что можем очистить души наших товарищей от буржуазной скверны, только… — Она сделала многозначительную паузу и произнесла раздельно: — Только Рач Данелян здесь, перед лицом собрания, должен признаться, что заблуждался, что по неопытности вместе с несколькими подобными ему юношами попал под влияние некоего Папаяна, вопрос о котором, кстати, вскоре будет обсуждаться в наркомате. Рач Данелян должен торжественно обещать порвать все связи с этой темной личностью, до конца разоблачить перед нами Папаяна и ему подобных…
Пока она говорила, во мне все росло чувство стыда, я вспоминал своего друга и учителя, часы, проведенные с ним и Егинэ, ее веселый смех…
«Наплевать на все, — думал я, — на все, что было близко и дорого тебе, наплевать на дружбу, на друзей, наплевать на честность и справедливость, потому что этого желают Асатур Шахнабатян, Газет-Маркар и эта обезьяна с ее заумными словечками, которая собирается очистить мою душу от какой-то скверны… Наплевать. Ну, а дальше? Как посмотреть в глаза Егинэ и Азату Папаяну, которые, как родные, болели за тебя, радовались твоим успехам?»
Не мог я сделать это.
Я встал. Не помню сейчас, что я говорил, вернее, помню только, как выкрикнул в лицо «Умерла — да здравствует», что я не променяю Папаяна на тысячу таких, как она, что мне плевать и на нее и на ее методы.
В зале стояла гробовая тишина, все словно окаменели.
Пошатываясь, словно пьяный, я вышел из зала и уже в коридоре услышал злобный голос Газет-Маркара:
— Что ж, все ясно, будем решать в административном порядке…
ЦВЕТЫ И СВЕЧИ
Я знал, что это случится. Когда Зарик заболела, я прочел десятки понятных и непонятных книг о туберкулезе. Я слышал, как доктор грустно сказал моему отцу:
«Нет, нет, не надо денег… А что касается болезни девочки, ничем не могу вам помочь, ведь вы знаете, у нас пока нет еще эффективных препаратов».
Конечно, я знал… Но я не думал, что ужасное горе подобралось так близко, притаилось уже возле самых наших дверей, что оно постучится всего на несколько минут раньше моего возвращения с собрания, где я выкрикнул в лицо «Умерла — да здравствует» всю накопившуюся во мне ярость и где услышал приговор Газет-Маркара. Вот почему меня так удивила эта растерянная толпа людей, собравшихся на нашем дворе, и то глубокое странное молчание, которое вдруг воцарилось там, когда я вошел.
Недоброе предчувствие охватило меня, когда я проходил мимо этих притихших людей. Кто-то горестно вздохнул, всхлипнула мне вслед какая-то женщина.
…Ярко светит электрическая лампа. И потому свечи, горящие у изголовья Зарик, как-то выцвели и поблекли. В ногах у Зарик в медной миске что-то курится, распространяя по комнате одурманивающий запах. Газар сидит на тахте возле отца, крепко обняв его за плечи. Отец молчит. Странно, этот человек, всегда так легко ронявший слезы, теперь не плачет.
Мать не причитает, как причитала Эрикназ над телом Врама. Из глаз ее на подушку Зарик падают крупные блестящие слезы.
Мариам-баджи и Каринэ стоят на коленях возле тахты. Лица Каринэ не видно, плечи вздрагивают.
В комнату всё заходят соседи, знакомые, родные. У дверей столпились незнакомые люди.
Газар встает и, обращаясь к собравшимся, просит:
— Уйдите вы, люди, бога ради! Дайте этим несчастным выплакаться…
Поздно вечером в комнате остаемся только мы, наши близкие родственники и соседи.
Обессилев от горя, падает мать, всхлипывает отец, Мариам-баджи дает волю слезам, и только сейчас со всей тяжестью обрушивается на меня сознание, что Зарик умерла.
…Много, много цветов. День ясный, тихий, на кладбище расцвели абрикосовые деревья, одно из них — над могилой Зарик. Отца ведут, поддерживая, Газар и товарищ Сурен. Мать еще раньше увели Мариам-баджи, Эрикназ и Каринэ.
А я все еще стою у могилы. Я хочу остаться один… Но на мое плечо властно опускается чья-то рука. Я знаю, это товарищ Папаян. Поворачиваюсь. Все пришли сюда — не только Погос и Амо, Вардан и Пап, Чко и Шаво, здесь весь наш класс… Здесь девятиклассники и учителя, здесь Парнак Банворян — у него тоже покраснели глаза, значит, и Парнак умеет плакать… Пришли все десять Амазов. Шап, обняв мои колени, горько плачет и, не находя других слов утешения, повторяет сквозь слезы:
