Когда мы с товарищем Суреном выходили из комнаты, незнакомец вдруг обнял нас и, смеясь, сказал:

— Ах вы, чушки! Ну и грязные же у вас рожицы, даже поцеловать некуда! — и расцеловал обоих.

На рассвете, когда я и товарищ Сурен пришли домой, у самых ворот встретили парона Рапаэла. Его сопровождали двое мужчин. Один из них нес чемодан.

Товарищ Сурен улыбнулся им, парон Рапаэл, опустив голову, притворился, что не замечает нас, а я сразу догадался, что́ за чемодан они несут.

Мы вошли в дом. Родители взволнованно обняли меня, отец вышел с товарищем Суреном, а мать сняла с меня грязную одежду, вымыла лицо и ноги, уложила в постель. Я весь дрожал, тело ломило, лицо горело.

После этого я две недели пролежал в постели. За это время Чко меня ни разу не навестил, он тоже болел.

— Простыли ребята в ту ночь, — говорил Газар, и все соглашались с ним.

Но я должен признаться, что не в простуде было дело. Днем, окруженный вниманием всех взрослых, я чувствовал себя героем, вместе с Амо и Погосом уплетал всевозможные печенья, приготовленные специально для меня, и конфеты, а ночью не мог заснуть: одолевали кошмары.

Во дворе нас вовсю расхваливали. Единственным человеком, ненавидевшим нас и даже, говорили, тайком насылавшим всякие напасти, была тикин Грануш.

Рассказывали, что после ареста Рапаэла, сумасшедшего Смбата, лысого Пиона и генерала Алагязова тикин Грануш ни разу не появлялась во дворе; говорили даже, что она хворает. Хозяйство вела какая-то незнакомая женщина, которая, со слов Србун, приходилась дальней родственницей тикин Грануш.

А я лежал, увенчанный славой и мучимый кошмарами. События с неимоверной быстротой сменяли друг друга, одно другого интереснее, одно другого заманчивее. Я узнавал обо всем от Погоса, который теперь ушел из механической мастерской и занимался с Амо, чтобы осенью поступить в шестой класс. Новости приносили и Амо, и мои товарищи по школе, и учителя, и, наконец, соседи — Мариам-баджи, Газар, Каринэ…

Одна из новостей касалась Каринэ. При содействии товарища Сурена Каринэ, которой скоро должно было исполниться шестнадцать лет, устроилась на работу в швейную мастерскую, где она не только обучалась кройке и шитью, но и регулярно посещала кружок ликбеза. Теперь она не стеснялась моего отца и в свободное время часто навещала меня, приносила конфеты, присаживалась рядом и говорила:

— Братик ты мой, миленький!..

Смущалась она только при товарище Сурене. Увидев его, Каринэ краснела, терялась, иногда, остановившись на полуслове, вдруг восклицала:

— Вай, ослепнуть мне, опаздываю!..

Отец улыбался и подмигивал матери, а товарищ Сурен тоже краснел и возвращался к старой теме: когда, мол, отец мой вступит в сапожную артель, организованную в нашем квартале.

И другая новость: дома и сад парона Рапаэла конфисковали. Об этом очень любил поговорить Газар:

— Эти дома нынче фонду принадлежат.

— Это еще что? — спрашивал отец.

— Ну, фонду, вроде государственные.

— А мы что, не будем платить за жилье?

— Кому?

— Да почем я знаю, Грануш, наверное?

— Что за человек! Ведь говорят же — нет!..

И так каждый день.

А на дворе уже стоял июнь. Занятия в школе окончились. Погос и Амо, навещая меня, приносили зеленые абрикосы…

Лето прошло, кончились школьные каникулы. В конце августа все ученики и учителя нашей школы были необычно оживлены — в новое здание перевозили школьное имущество. Эта работа захватила не только нас, учеников, но послужила нескончаемой темой для разговоров всему кварталу. Каждое утро перед старой и новой школой собиралась огромная толпа, люди смотрели на мечущихся взад и вперед школьников, отпускали какие-то замечания, смеялись и шутили.

— Глянь-ка, братец, — обращаясь к отцу, говорил Газар, — возятся, что маравьи.

«Маравьями», то есть муравьями, были мы, школьники. Другая группа учеников чистила, убирала новое здание, где с 1 сентября начинались занятия, а также наводила порядок в старом, отданном под обувную фабрику.

31 августа стало одним из счастливейших дней в нашей жизни. Новая школа уже была готова принять учеников. Школу отгородили от церкви высокой стеной. Трехэтажное здание из розового туфа блестело под лучами солнца, щедро льющегося в классы и коридоры. Парадный подъезд украсили цветами, ветками, плакатами, лозунгами. Перед школой была маленькая площадь, такая ровная и гладкая, что обитатели квартала просто диву давались.

— Вот это да! — говорил Газар. — Всякое видал, но чтоб земля была такой ровной…

Отец Погоса, Торгом, один из строителей нашей школы, улыбался с гордостью:

— А ты как думал? Аспальт это, аспальт…

К вечеру родители и учащиеся собрались в школьном зале. С высокого потолка свисала огромная люстра.

Все с нетерпением ожидали начала торжества. Я и Чко сидели в комнате за сценой. Мы в этот день должны были выступать: Чко — петь, а я — декламировать. Я успел прожужжать всем уши, несколько дней подряд повторяя стихотворение, и все боялся сбиться. И Чко на всякий случай прихватил книгу.

— Смотри, если забуду, подскажешь, — твердил я.

А Чко смеялся:

— Ну ладно, понял, хватит трусить.

А сам небось тоже волновался.

Занавес из зеленого бархата все не поднимался. На сцене стоял стол, покрытый красным сукном, были расставлены стулья. В этой же комнате, где были я, Чко и другие участники самодеятельности, собрались руководители школы. Ждали наркома просвещения, который обещал прийти на наш праздник.

Он вскоре пришел. Пока шла торжественная часть, мы пробрались в зал. Мариам-баджи и Каринэ усадили нас рядом с собой. Занавес поднялся. На сцене, за столом, сидели члены родительского комитета, бывший керосинщик Торгом, которого теперь называли не иначе, как «мастер Торгом», товарищ Аршо, две учительницы, а в середине — товарищ Смбатян с наркомом. Товарищ Смбатян встал, позвонил в колокольчик и предоставил слово наркому.

Нарком улыбался, из-под пенсне блестели его умные, добрые глаза.

— Товарищи!..

И слова приветствия поплыли в зал, прошли над рядами, прозвенели под потолком, нашли дорогу к сердцу каждого.

— Товарищи, в нашей стране начинается повое завтра, такого еще не было в мире. Кто был никем, тот станет всем! Наши хижины превратятся в дворцы, узенькие улицы — в широкие асфальтированные проспекты. Под каждой крышей поселится счастье, свободная и веселая жизнь. Это будет так, потому что этого желает наш народ, наше правительство…

Это были не слова приветствия, а прекрасная поэма о новой жизни, о нашем чудесном городе, одной из первых новостроек которого была эта школа.

Наступили сумерки. Но вдруг все кругом озарилось ярким светом. И, словно не уместившись в зале, свет хлынул водопадом из дверей и окон. Это электрическими огнями вспыхнула огромная люстра.

В зале раздался гром аплодисментов, веселые возгласы, смех, а с большого портрета, увешанного гирляндами цветов, всем нам улыбался Ильич…

УТРО ГОРОДА

Едва вылупившемуся птенцу, наверно, кажется, что мир — это гнездышко, сплетенное из прутиков, где греет его и братьев материнское крыло. Но проходят дни, и птенец с удивлением открывает для себя ветку дерева, зеленый листок и ту страшную пропасть там, внизу, — мир неведомый, удивительный…

Бегут дни, его нежные крылышки обрастают перьями, и все чаще высовывается он из гнезда — поглазеть на окружающее. И вот наступает день, когда мать в первый раз учит его летать… И если посчастливится уберечься от коршуна, мир его ширится с каждым днем, и расстояние до земли уже не кажется пропастью, мир выходит за пределы двора и простирается далеко-далеко… Конечно, ему бывает порой страшновато, но теплое весеннее солнышко греет так ласково, что сердце птенчика радостно бьется от необъяснимого счастья…