Нечто подобное испытывал и я, когда кончилось мое детство и пришло отрочество.

После смерти Врама и тех событий, которые сделали меня и Чко героями, мир заново открылся нам, разбежался за пределы нашего квартала, оставив позади и цирюльню «Жорж»., и «контору» зурначей, и ряды жестянщиков…

Мариам-баджи, с тех пор как она удочерила Каринэ, будто подменили.

— Ишь, соловьем заливается! — трунил над ней дголчи Газар.

Теперь каждый вечер жители нашего двора, выключив экономии ради свет в своих комнатах, собирались во дворе под тутовым деревом, куда от уличного фонаря падал тусклый свет. Приходила сюда и Мариам-баджи с Каринэ. И когда мы просили баджи что-либо рассказать нам, она уже не отнекивалась, как прежде. Но ее сказки потеряли былое очарование. Мы подросли, да и Мариам-баджи изменила «стиль» своего повествования.

Мы все уже читали книги. Читала и Каринэ, а Мариам-баджи, наслушавшись нашего чтения, стала щедро сдабривать свою некогда простую, естественную речь разными «книжными» словечками:

— «…И вот этот царь говорит ему: «Я дам тебе хорошую должность, будешь получать зарплату». А парень, мол: «Не могу, великий царь, свидание у меня…»

Но о своей жизни она рассказывала прежним сочным и ароматным языком. Это была печальная история, полная боли и страданий.

Баджи родилась в маленькой деревушке возле Кохба. Родителей не помнила.

— Да будет земля им пухом! — говорила она. — Мать умерла, едва я на свет родилась, и отец недолго прожил после нее. Осталась сиротой, ни дома, ни крова, а как исполнилось пятнадцать лет, повстречала Осепа, чесальщика хлопка из Муша.

— Баджи, — посмеивался Газар, — расскажи-ка нам, как ты влюбилась.

Баджи смущалась:

— Какая там любовь! Парень он был молодой, хлопок чесал в наших краях; приглянулась я ему, посватался, дядья мои и отдали.

Осеп увел баджи в Муш, и они жили там двадцать лет. У них было несколько детей, но все умирали, не прожив и года, а потом родился Каро, потом Анаит, оба, по мнению Мариам-баджи, дарованные ей «султаном мушским, святым Карапетом».

— Восемь дней била поклоны, жертву ему принесла, — рассказывала баджи.

Несколько лет она была счастлива.

— Осеп хороший был человек, Газар-джан, благослови господь его душу! Пальцем меня в жизни не тронул, и того, чтоб покричать, тоже не было, — говорила она, и глава ее увлажнялись.

Но началась мировая война, и кончилось семейное счастье чесальщика Осепа. Сам он погиб от меча турка-аскера. Баджи вместе с другими бежала из кровавой стороны.

— Анаит еще грудная, а Каро четыре годочка, — рассказывала она скорбно. — Беда была, Вергуш-джан, ой беда!.. Сколько дорог исходили, перешли Араз, голодные, холодные… Не один, не два человека — весь народ бежал, оставив и дом, и скот, и всё… Кто ещё еды припас — хорошо, остальные, как овцы, пасутся по полям, по лугам, по обочинам дорог. Малые дети — словно ниточки тоненькие. Сколько их по дорогам осталось, Вергуш-джан!..

Рассказывала она, и, содрогаясь, слушали мы историю неслыханных злодейств, дивились силе этой маленькой женщины. С двумя детьми на руках, изнуренная, убитая горем, прошла она эту дорогу ужасов…

— Пришли в Эчмиадзин, — продолжала Мариам-баджи, глотая слезы, — тут Анаит моя умерла…

— А Каро, баджи-джан? — нетерпеливо перебиваем мы ее, чтоб она не рассказывала дальше о том, как похоронила своего ребенка.

Баджи понимает это и благодарно улыбается нам.

— Три дня крошки в рот не брала. Бог свидетель, эчмиадзинцы давали мне хлеба и кто что мог. Да только всю меня ломило, в глазах темнело, во рту пересыхало. Каро мой приносил воду в какой-то жестянке, пила я, пила, а огонь в груди не унимался… Лежала я на монастырском дворе, под стеной. Помню, пришли как-то мужчина с маленькой бородкой и молодая девушка: ходили они среди беженцев. Остановились подле меня, он поглядел, покачал головой. «Встань, сказал, подымись, сестрица». И заплакал. Собралась я с силами — подняться, но тут меня словно кто-то обухом по голове… Каро закричал… больше ничего не помню.

Потом рассказывала, как очнулась в чужой комнате, как о ней заботились, как вы́ходили добрые люди и как потом долгое время искала Каро.

— Тогда малых детей в приюты забирали. Как знать, может, и его туда же… или, может…

Тут она умолкла. Мы понимали, что сейчас она не выдержит, заплачет громко, навзрыд, как в первый раз, когда рассказала свою историю.

Чтобы развеять черные думы, кто-либо из нас спешил задать всем известный вопрос:

— Баджи-джан, а того, с бородкой, ты больше не видала? Не узнала, кто он?

Лицо баджи светлело:

— Видать не видала, родненький, да только как же я могла не узнать? Узнала — большой он был человек, очень большой. Говорят, два раза хотели посадить его царем армянским, да сам не пожелал.

Долгое время нам и в голову не приходило, кто был этот человек, которому, как уверяла Мариам-баджи, дважды предлагали армянский престол. Только случайно прочитав в одной книге о событиях тех дней, мы догадались.

Погос вырезал из своего старого учебника портрет этого человека и однажды вечером протянул его Мариам-баджи.

— Баджи-джан, погляди-ка — узнаешь?

Мгновение баджи, онемев, смотрела на портрет, затем сказала прерывающимся голосом:

— Вай, ослепнуть мне, Вергуш-джан, он это, он!..

В тот же вечер я и Погос прибили в комнате Мариам-баджи портрет великого армянского поэта Ованеса Туманяна.

Конечно, мы дружили, как прежде: я, Чко, Амо и Погос. Но Амо и Погос учились уже в шестом, были юнкомовцами. А кто были мы — я и Чко? У нас не было ни таких широкополых панам, как у Амо и Погоса, ни красивых коротких брюк, ни белых рубашек, ни красных галстуков, развевающихся на ветру. Не было у нас и гимнастических палок, складных юнкомовских ножей, которые висели у них на левом боку, привязанные крученой веревкой, когда по воскресеньям юнкомовцы шли на сбор. Мы бы отдали все на свете за право носить, как Амо и Погос, юнкомовскую форму и особенно эти складные ножи, но наши мечты были неосуществимы. В четвертом классе и то не было юнкомовцев, а мы с Чко учились еще в третьем и даже на уроках физкультуры стояли в самом хвосте шеренги.

С утра и до вечера мы всё прыгали и подтягивались, потом бежали к столбу возле амбара — измерять рост. Ничего не помогало, на столбе неизменно оставались те же метки, а у Чко она была к тому же на целый сантиметр выше моей.

Но дело было не только в росте. Другими стали интересы Амо и Погоса. Подаренный мною костяной свисток Погос при мне же отдал Мко:

— Он мне больше не нужен, на́, свисти.

А я и Чко все еще не расставались со свистульками, играли с девочками в классы и в прятки, катались на деревянных конях и, как котята, могли часами возиться и кувыркаться под тутовым деревом.

Чтобы не потерять дружбы Амо и Погоса, я и Чко решили стать серьезнее. Записались в городскую библиотеку, приносили оттуда толстые книжки и, ни разу не заглянув в них, ставили на полку в стенном шкафу до истечения срока. С тайным сожалением и мы подарили Мко наши свистки. Конечно, наверно, немало нашлось бы ребят, мечтающих получить столь ценный дар, но мы нарочно отдали их Мко, брату Погоса, чтобы Погос и Амо заметили это.

А Погос и Амо так и не заметили ни нашей жертвы, ни толстых книжек, которые мы приносили из библиотеки. Словом, хоть они этого и не говорили, но мы чувствовали, что Амо и Погос считают нас малышами.

С другой стороны, Мко и его ровесники делали дерзкие попытки подружиться с нами. По этой причине Чко однажды чуть было не выдрал Мко и сделал бы это, не будь тот братом Погосу.

Так мало-помалу Амо и Погос отдалялись от нас.

А меж тем на нашем дворе, в школе и во всем квартале происходили удивительные перемены.

Рапаэловское «имение», как говорил Газар, то есть дома на нашем дворе стали государственными, «фондовскими».