Она так и не выучила наших имен. Для нее не существовало Левона, Геворка, Рипсик, Рача… Были только: Бадалян, Маркосян, Дрампян…

Она входила в класс, подав рукой знак садиться, тяжелым, неприветливым взглядом скользила по партам и, не найдя, к чему придраться, раскрывала журнал и говорила почти басом:

— Титанян, к доске.

Маленькая девочка с фамилией великанши, трепеща, подступала к доске за очередным «неудом».

— Титанян, неудовлетворительно, — спокойно произносила товарищ Шахнабатян, складывая руки на груди. — Садись, дрянь.

Девочка садилась на место, украдкой вытирая слезы, а мы, замерев, ожидали, чья фамилия сорвется с бледных, сухих губ товарища Шахнабатян.

— Левонян… Хачикян… Амбарцумян…

В журнале росло число «неудов», пока не взрывался последний звонок, вызволяя нас из-под ига этой женщины в черном платье и с черной душой.

Только один из нас не дрожал, как все, перед товарищем Шахнабатян, потому что, хоть наша учительница и его звала по фамилии, это был ее собственный сын, Асатур Шахнабатян.

Асатур был высокий, с ленцой, наивный и общительный парень, но то, что мы вытворяли с ним, могло вывести из терпения даже верблюда. Всю ненависть к матери мы срывали на сыне. На переменах Чко, как волчок, вертелся вокруг него, без устали повторяя бессмысленную, глупую песенку:

Глаза Асатура наполнялись слезами. А когда Геворк, передразнивая товарища Шахнабатян, придавал своему лицу надменность и, сложив руки на груди, говорил: «Шахнабатян, неудовлетворительно, садись, дрянь», Асатур кричал, потеряв терпение:

— Вот стукну — узнаешь… — и, сжав кулаки, бросался на Геворка.

Чко подставлял ногу, и Асатур во весь рост растягивался в коридоре. Мы тут же исчезали, зная, что на шум сбегутся дежурные учителя и пионеры. И они действительно прибегали, поднимали Асатура, расспрашивали, но то ли от страха, то ли из великодушия Асатур никого не выдавал.

— Споткнулся, — оправдывался он.

А сторож Багдасар растерянно повторял каждый день одно и то же:

— И чего это ты все на ровном месте спотыкаешься!

Долго так не могло продолжаться. В нашей ненависти мы переходили все границы. Крали его книги, тетради, прятали их, выкидывали шапку из окна…

Он пускался на все, пытаясь смягчить нас. Вначале решил доказать нам свою силу и надавал тумаков мне, Чко, Геворку и одной девчонке. Он был сильнее любого из нас, но драться со всем классом сразу не мог, а когда тебя лупит целый класс, то хуже этого не придумаешь. Асатур вскоре сам это понял и переменил тактику: теперь он старался не замечать насмешек и как-то глупо, жалко улыбался.

Таскал откуда-то абрикосы и раздавал ребятам, а раз, чтобы расположить нас к себе, стащил журнал. Мы «исправили» в журнале все неудовлетворительные оценки. Но результат оказался трагическим: товарищ Шахнабатян, раскрыв наше мошенничество, всем без исключения влепила «неуды», даже тем, у кого их не было.

Так обстояли дела в нашем классе, когда случилось вот что.

Однажды вечером мы с Чко возвращались из кинотеатра «Пролетарий». Шли мрачные, потому что проскочить в зал без билетов не удалось, а о том, чтобы купить их, не могло быть и речи.

На улице было мало народу. Тускло желтели фонари, смешно вытягивая тени редких прохожих.

На другом конце улицы кто-то крикнул:

— Держите его!.. Держите!..

Со всех дворов с лаем выскочили собаки, прохожие стали сбегаться на шум. И мы за ними. Вдруг навстречу нам выбежала огромная собака. Со страху мы бросились в подъезд ближайшего двухэтажного дома и притихли. Собака промчалась по безлюдной улице. Но затем на тротуар упала черная, длинная тень человека. Мы подумали, что он бежит за собакой, но, проходя мимо подъезда, человек вдруг остановился, огляделся и быстро подошел к водосточной трубе, которая доходила почти до земли. С минуту, наклонившись возле трубы, он что-то делал, будто завязывал шнурки ботинок. Мы уже хотели выйти из подъезда, когда он резко выпрямился и помчался вперед.

Мы вышли на улицу. Навстречу двигалась толпа. Кто-то громко вопил:

— Вай, сукин сын, стащил золотые часы!..

— Не горюй, отдаст, — пошутил кто-то.

— Ну конечно, — вмешался другой, — он их взял поглядеть, который час.

Толпа, постепенно рассеиваясь, прошла мимо нас. Я и Чко тоже пошли домой.

Нам стало весело, а Чко то и дело повторял чужую остроту:

— «Взял, говорит, поглядеть, который час»…

Мы были уже почти у нашей школы, когда Чко вдруг остановился:

— Учитель!

— Чего?

— Я знаю, где часы.

Я вытаращил глаза.

— Да ну?!

— Знаю. Честное слово, знаю! Пошли…

Он потянул меня за рукав, и мы повернули назад. На улице уже никого не было. Мы дошли до двухэтажного дома, Чко подошел к водосточной трубе, просунул туда руку и тут же вытащил:

— Погляди.

При тусклом свете электрических фонарей я увидел поблескивающие на ладони Чко золотые часы.

Если бы мы знали, какие беды навлекут на нас эти блестящие часы, которые к тому же не ходили! По дороге мы то и дело прикладывали их к уху, но они не тикали.

— Надо завести, — сказал Чко и стал крутить завод. Что-то хрустнуло внутри, но стрелка так и не сдвинулась с места.

Мы прошли мимо школы, свернули на нашу улицу и остановились. Чко спросил:

— Что теперь делать?

— Откуда я знаю!

— На́, забери с собой.

— Нет, нет, — поспешно отказался я, — бери ты.

— И я не хочу.

После долгих раздумий мы решили спрятать часы меж досок нашего амбара.

— Утром что-нибудь придумаем, — сказал на прощанье Чко.

Я пробрался во двор, быстро спрятал часы и вошел в дом. Наши еще не спали. Зарик за столом учила уроки, отец сидел на тахте и, откинувшись на подушки, слушал, как она читает, а мать вязала чулок из разноцветных бумажных ниток. Я хотел было тихо прошмыгнуть в угол, не привлекая к себе внимания, но мать отложила вязанье и язвительно произнесла:

— А-а, здравствуйте, добро пожаловать! Проходите, присаживайтесь…

Я остановился в растерянности, Зарик перестала читать, и все трое молча уставились на меня.

— Небось твой пастух думает, собака стадо сбережет? — прервала молчание мать. — Ты что, теперь и по ночам гулять будешь?

Я попробовал оправдаться:

— В школе я был, в школе. Занимались мы.

— Не ври! — сказала Зарик. — И не стыдно тебе?

Ясно, дома что-то произошло: я не в первый раз приходил поздно, но раньше меня не встречали так.

— А тебе-то что? — набросился я на Зарик.

— Молчи! — неожиданно сурово сказал отец. Его голос никогда не звучал так резко. — Где был? — понизив голос, спросил он.

Я опустил голову, я не мог обманывать отца.

— В кино ходил…

— Так бы и говорил. Ну-ка покажи билет.

— Билета нет.

— Нет? Конечно, нет! Да разве у тебя что-нибудь есть?

— Ну что я такого сделал? — со слезами в голосе сказал я.

— А что ты еще мог сделать? — вмешалась мать. — Вот учительница твоя приходила только что…

Я обо всем догадался, а мать, уже не сдерживаясь, обрушилась на меня:

— И не стыдно тебе! Отец хворый, а целый день трудится, от себя урывает, чтобы сыну всего хватало: и книг, и тетрадей, и карандашей. Слава тебе, господи, одет, обут…

Я невольно оглядел себя, увидел грубые, тяжелые башмаки, давно потерявшие прежний коричневый цвет, залатанные на коленях брюки и выгоревшую блузу, которые защищали от холода еще моего отца, и убедился, что у меня действительно есть все.

А мать все распалялась!

— Другие дети и голодные и холодные, а учатся. Вон сын Осанны — мать целый день стирает на других, воду таскает, а погляди, как сын старается, не надивишься…