Дома все как будто было спокойно́. Зарик чувствовала себя значительно лучше, могла сидеть в постели и даже читала, несмотря на то что мать просила ее каждый раз:

— Да брось ты, доченька, книгу — глаза выест…

Отец, как и прежде, шил «модельные» туфли, и я раз в неделю навещал «дядю» Цолака. Мне было противно ходить туда, противен был и сам Цолак, которому никогда не нравились сшитые отцом туфли, но тем не менее он всякий раз совал мне кожу и коротко приказывал: «Скажешь, две пары тридцать шестого, одну — сорок первого». Или: «Скажи, чтоб носы утиные сделал».

Я попробовал поговорить с отцом насчет «модельных» туфель. Матери не было дома, Зарик спала, а отец собрался отдохнуть.

Я сел рядом с ним и шепотом сказал:

— Отец, я хочу тебя спросить…

— Говори.

— Почему ты работаешь тайком от других?

Отец долго смотрел на меня, словно видел впервые, потом грустно сказал:

— И ты спрашиваешь, сынок! Думаешь, очень мне по душе этот Цолак?

— А в чем же дело?..

— Видишь, сестра вот слегла…

Голос его перешел на шепот. Я заметил, кончики его усов вдруг задрожали, а в покрасневших от недосыпания глазах появилось выражение такой беспомощности, такого горя, что сердце сжалось от стыда и жалости к нему.

— Отец, дорогой, — взмолился я, — оставь это! Товарищ Папаян найдет мне учеников, я буду с ними заниматься по вечерам, только ты брось это дело…

Отец покачал головой, он не верил, что я смогу зарабатывать деньги уроками музыки.

А Папаян и в самом деле обещал найти мне учеников.

Мы молча смотрели друг на друга. Отец был растроган, в его глазах затеплилась надежда.

— Ну, не знаю, сынок, — вздохнул он. — Вот как начнешь зарабатывать деньги, ко всем чертям пошлю этого Цолака…

На этом наш разговор и кончился. Отец устало повалился на тахту, но «соснуть» в этот день ему так и не удалось.

Признаться, в эти дни и мне было не до отдыха. Дома я читал вслух для Зарик, чтобы, как говорила мать, «книги ей глаза не выели», у Папаянов часами просиживал за роялем, часто сочинял что-то, и, как ни странно, мой учитель теперь не прерывал меня, как прежде, не сердился, а, наоборот, с улыбкой что-то поспешно записывал в нотную тетрадь.

А в школе?..

В школе я вдруг сделал для себя неожиданное открытие. Я никак не думал, что решение «поставить на вид», которое, кажется, касалось одного меня, может поднять такую бурю. Ведь до этого школа в моем представлении была триумвиратом Газет-Маркара, «Умерла — да здравствует» и Асатура Шахнабатяна, а бунтовать отваживались лишь редкие смельчаки вроде Чко и Шушик.

И тем удивительней, что это решение было воспринято столь бурно.

В коридорах, в классах все — от малышей до девятиклассников — только об этом и шумели, а несколько ребят, которым Чко рассказал, чей портрет висит у нас в комнате, даже подружились со мной и не скрывали от Асатура своих симпатий.

Я долго думал над этим, и постепенно мне стало ясно, что «мой вопрос» — только повод.

Школа бурлила, как плотно прикрытый котел. Малыши, ничего не смыслившие в методах преподавания, как жучки кружили вокруг старшеклассников, тысячу раз на дню меняя свое мнение об Асатуре. А старшеклассники, собравшись группами, спорили — в классах, в коридорах, во дворе…

Поползли слухи, что неспокойно и среди учителей. Никто не знал, откуда эти сведения: в учительскую или в кабинет Газет-Маркара имел доступ только Асатур Шахнабатян, а уж этот не стал бы говорить…

И все-таки среди учеников ходило множество смешных историй о стычках между учителями.

Однажды мы узнали, что девятиклассники на уроке Элиз Амбакумян отказались заниматься звеньями и потребовали, как выразилась Лилик Тер-Маркосян, вести урок «по-человечески».

Это «по-человечески» так разъярило Элиз Амбакумян, что она, хлопнув дверью, покинула класс и предъявила Газет-Маркару ультиматум:

— Или я, или эта девица!..

Итак, портрет в нашей комнате стал яблоком раздора, из-за которого началась «великая битва».

…После собрания я возвращался домой по темным улочкам нашего квартала. Моросил мелкий осенний дождь. Под ногами слякоть. По деревянным желобам с плоских крыш тоненькими струйками стекала вода, изредка попадая мне на голову или за воротник; я вздрагивал, ежился, отряхивался, как промокший щенок, но тут же забывал и про дождь, и про слякоть… Снова мысленно возвращался к школе, к тому странному, очень странному собранию…

В этот день я впервые увидел сразу всех учителей нашей школы и удивился, как их много и какие они все разные. Тут была Анна Торосян, которая преподавала в первом классе, — малыши так и не научились называть ее «товарищ Анна» и звали просто «тетей». Кто-то из ребят сказал мне, что за эту «тетю» Торосян уже дважды получала от заведующего выговор. Был тут и Айка́з Миракя́н, известный писатель и единственный среди учителей, который не считался с нововведением Газет-Маркара. Был и мастер Минас, он сидел возле двери и равнодушно посасывал свою козью ножку. Пришла «Умерла — да здравствует». Вид у нее был очень воинственный. Пришел Церун Дрампян и многие другие. От наркомата просвещения была мать Асатура, про которую говорили, что она там пользуется большим авторитетом, и высокий старик с седой бородой, которого все называли просто «Дед».

Всякий раз, когда входил кто-нибудь из учителей, мы, ученики, вставали. Взрослые по-разному реагировали на наше приветствие. Анна Торосян, к примеру, растерялась и поспешно сказала:

«Садитесь, садитесь, детки…»

Сказав такое, она испуганно посмотрела на Газет-Маркара, который вошел следом, а «детки», многие из которых уже брились, сели.

Элиз Амбакумян на наше приветствие не обратила никакого внимания. Мастер Минас не догадался, что надо сказать «садитесь», так что мы сели сами.

Мать Асатура, прежде чем ответить на наше приветствие, нацепила на длинный нос пенсне и долго изучала нас, как под микроскопом…

Я шел и снова мысленно представлял их всех, одному улыбался, с другим спорил, до боли сжимая кулаки в карманах промокших брюк.

А дождь все моросил…

Тоненькие струйки из желобов попадали мне за ворот, я ежился и… снова переносился мыслями к бурному собранию.

Сквозь шум дождя я слышал голоса…

Вот Газет-Маркар начал свою речь с мирового капитализма, а через десять минут уже рассказывал о стычке между Чко и Асатуром на заводском дворе, потом добрался и до Лилик Тер-Маркосян, которая публично оскорбила «нашу самую уважаемую и самую любимую учительницу».

Пока он говорил, Асатур то и дело кивал головой и, приторно улыбаясь, повторял:

«Совершенно верно…»

Голос Асатура продолжает звучать у меня в ушах и приводит в ярость.

Припоминаю слова Газет-Маркара о моем отце и о «модельных» туфлях (Асатур все же донес и об этом). Историю этих злополучных туфель Газет-Маркар смаковал увлеченно, в мельчайших подробностях и с такой «очевидностью» доказал, какой вред они приносят «строительству социализма в нашей стране», что и я чуть было не поверил, будто мой отец, башмачник Месроп, действительно «буржуазный элемент» и, как говорил оратор под одобрительные возгласы Асатура, «своими противозаконными поступками наносит удар с тыла по движению нашей страны вперед».

Выводы Газет-Маркар сделал довольно мрачные. Он уверял, что искренне болеет и за Лилик Тер-Маркосян, и за Чко, и за меня, но твердо убежден, что таким, как мы, не место в социалистической школе.

Зал притих, никто не ожидал столь жестких мер. Секретарь комсомольской ячейки Парнак Банворян вскочил с места и, путая слова, заявил протест. Он говорил о том же, что и Газет-Маркар, но теперь все это выглядело иначе.

«Чему мы учимся на этом деревообрабатывающем заводе? Вместо политехнического обучения таскаем бревна. Мы хотим делать настоящее дело. Асатур говорит, что каждое бревно укрепляет фундамент здания социализма, а сам небось не вложил в этот фундамент ни единой щепочки. Увиливает от работы, потому что, видите ли, он сын сестры заведующего школой…»