Пока собравшиеся разглядывали часы, Газет-Маркар не преминул продемонстрировать свою образованность. Он подошел к нам с Чко, слегка погладил нас по голове и, обращаясь к заведующему школой, сказал:

— А что до воровства, то у немцев насчет этого есть хорошая пословица: «Айн маль ист кайн маль», до есть один раз ничего, один раз простительно… Товарищ Смбатян, я прошу на этот раз простить детей.

С видом человека, исполнившего свой долг, он кивнул и гордо направился к двери.

— До свиданья…

Отец почтительно проводил его глазами, а сторож Багдасар, не выдержав, сказал:

— Ох-хо-хо, ман олум[26], ишь напустил важности!..

При всем трагизме нашего положения это меня позабавило. Но тут начала говорить товарищ Шахнабатян:

— Товарищи…

Ее взгляд упал на меня, она заметила, что я улыбаюсь. Всю ее торжественность как рукой сняло, она сорвалась на визг, вены на шее вздулись от ярости, и кнопки воротника, не выдержав, отлетели. Я и Чко притихли.

— Это негодяи, а не ученики! — кричала она, припомнив и «балду Мелика», и рогатки, и что мы обстреливали церковные окна, и бесконечные драки, от которых чаще всего страдал ее Асатур. — Полюбуйтесь, вот! — Она вытолкала вперед сына и, схватив за подбородок, подняла его опущенную голову.

Лицо Асатура красноречиво свидетельствовало, что мы действительно негодяи. Посему, считая, что этого достаточно, товарищ Шахнабатян перешла к обобщениям:

— У нас в стране пока еще мало школ. Сотни и тысячи детей не имеют возможности учиться, а мы терпим у себя этих хулиганов…

Самыми неожиданными были ее последние слова, которые она произнесла, обращаясь только к товарищу Смбатяну.

— Если вы и после этого воровства не выгоните их из школы, я напишу наркому, товарищ Асканаз меня знает…

Ее последние слова возмутили отца Чко, который до того не проронил ни слова.

— Да какое же это воровство! — взорвался он. — Дайте ребятам рассказать.

И мы рассказали всю историю с часами, которая, вопреки ожиданиям отца Чко, ни в коей мере не смягчила ярости товарища Шахнабатян.

Выступил и товарищ Сурен. Он напомнил всем об известном деле, которое в недалеком прошлом сделало нас героями всего квартала. По-видимому, он придавал этому большое значение, но товарищ Шахнабатян охладила его пыл:

— Это сегодня к делу не относится.

Последним говорил товарищ Папаян. Насколько была разъярена наша учительница, настолько мягок был он.

Папаян говорил, а я припоминал все наши выходки на его уроках, и уши мои горели от стыда, а когда он кончил, я был готов кинуться ему в ноги — вымаливать прощение.

Взбешенная его выступлением, товарищ Шахнабатян вскочила со своего места, бросила свирепый взгляд на учителя пения и, увлекая за собой сына, рванулась к двери, успев прошипеть:

— Тряпка!..

После ее ухода дышать стало вроде легче.

Вопрос о нашем исключении был снят с повестки дня. Особенно когда мой отец со слезами на глазах попросил:

— Делайте как знаете, но не выгоняйте, не откажите в просьбе!..

Меня и Чко из школы не выгнали, несмотря на то что товарищ Шахнабатян грозилась Асканазом.

Но, к сожалению, на том дело не кончилось.

Мы сидели под тутовым деревом. Уже давно мы не собирались вчетвером. Но в этот день разницы в годах будто и не бывало, в этот день мы все были одинаково взволнованы — один из нас, Чко, уезжал.

Никогда я не замечал, чтобы человек испытывал столь противоречивые чувства, какие в тот день терзали Чко. С одной стороны, незнакомый город с его соблазнами, первое в жизни путешествие, да еще в поезде, а с другой — какой-то неизъяснимый страх и грусть, глубокая боль разлуки с любимыми, близкими людьми, с улицами, дворами, садами.

И все это отражалось в его глазах, которые то искрились, то угасали, то улыбались, то смотрели грустно и виновато. А я, Погос и Амо не знали, о чем говорить. Через два часа Чко отправится на вокзал: у него на руках уже маленький картонный билетик. Мы подробно изучили билетик, на котором по-армянски и по-русски было написано «Ереван — Тифлис, жест.».

— Новый город увидишь, — скорее себе в утешение сказал я.

— Эх! — вздохнул Чко.

— В школу там будешь ходить? — спросил Погос.

— Не знаю, — ответил Чко, — посмотрим… Если примут.

— Примут, — вставил Амо, — лишь бы ты захотел учиться.

Слова Амо задели́ не только Чко, но и меня. Амо и Погос прекрасно знали, что в журнале против наших фамилий были одни «неуды».

— Ну смотри, пиши письма, — уже в который раз попросил я.

— Конечно, — сказал Чко, — но и вы… но и ты мне тоже пиши.

Чко позвали:

— Поди приготовься, отец говорит — скоро поедем.

Чко встал, хотел попрощаться с нами, но Погос вдруг решительно заявил:

— Все поедем на вокзал.

Чко пошел к себе.

Ушли и Амо с Погосом. Я зашел в дом.

После случая с часами отец со мной не разговаривал, а мать роняла слова редко и скупо, никогда не забывая, однако, лучше чем когда-либо, накормить меня. Но в этот день я выглядел таким грустным и несчастным, что отец обернулся ко мне и мягко сказал:

— Что ты ходишь как в воду опущенный?

— И не опущенный вовсе, — со слезами в голосе сказал я.

— Поди-ка сюда.

Я подошел.

— Садись.

Я присел на тахту. Неожиданно отец ласково поцеловал меня в голову.

— Не горюй, — сказал он. — Сами виноваты, вот теперь и расстаетесь.

Ласка отца растрогала меня. Я заплакал.

— Да приедет же он летом, — взволнованно сказала мать. — А друзей у тебя вон сколько: и Погос, и Амо…

— Эх, — вздохнул я, — какие они друзья, они уже большие…

Желая порадовать меня, отец дал мне рубль и сказал:

— На́, фаэтон возьмешь, на вокзал поедешь — провожать. Полтинник — туда, полтинник — обратно.

Отец давал мне деньги впервые.

— Эх, по мне, и я бы тебя послал в Тифлис, — сказал отец. — Тифлис большой город, поехал бы, человеком стал, а то что тут из тебя получится?..

Отец никогда не бывал в Тифлисе, не был он и в других городах, но очень много слышал о них, и ему казалось, что везде, кроме Еревана, можно стать человеком.

Прошло два часа. Я, Амо и Погос снова встретились на улице. Амо сказал:

— Отец Чко уже пошел за фаэтоном.

— Вы оставайтесь здесь, я тоже сбегаю, возьму для нас, — бросил Погос и побежал в сторону Кантара.

Немного погодя возле наших ворот остановился фаэтон. Рядом с извозчиком сидел Погос. Мы с Амо тоже уселись. Мы уже было тронулись, когда сзади громко крикнули:

— Эге, дорогу! Дорогу!..

Это был фаэтон, увозивший Чко. На Чко были совершенно новые брюки и блуза из синей материи. Рядом с извозчиком гордо восседал отец Чко, а возле Чко, обняв его за плечи, с покрасневшими от слез глазами сидела мать. В ногах у них лежали узлы.

— Чко! Чко! — закричали мы.

Они остановились.

— Куда это вы? — спросил отец Чко.

— На вокзал, Чко провожать, — сказал Амо.

Ответ Амо, видимо, пришелся по душе старику.

— Ай да молодцы! — улыбнулся он.

Мы хотели, чтоб Чко перебрался к нам, да мать не отпустила.

Поехали.

Я и Чко никогда раньше не видели вокзала, железной дороги, вагонов и дымящих паровозов. Все это было очень далеко от нашего квартала. По дороге каждый новый дом, каждый переулок были интересны мне.

Вначале мы ехали по улице, очень похожей на нашу. Кругом были те же земляные крыши, глинобитные ограды, деревянные ворота с такими же медными молоточками, как и на наших. Но вскоре начались сады. По обеим сторонам улицы, перед утопающими в зелени двухэтажными домами, росли фруктовые деревья. Плодов на них уже не было. На тополях трепетали и тихо осыпались на землю пожелтевшие листья.

Чем дальше мы ехали, тем больше я убеждался в том, что наш город вовсе не маленький, а при виде двух высоких, как наша школа, зданий я вытаращил глаза от удивления.