Погос засмеялся:

— В прошлом году построили, отец мой тут работал.

— Что это за дома? — спросил я.

— Дома, люди там живут, — ответил он и вдруг оживленно воскликнул: — Ты сюда погляди, сюда!

Слева, за железной оградой, стоял большой, длинный дом. Из раскрытых окон валил дым и пар, раздавался грохот.

— Что, пожар? — испуганно спросил я.

— Какой пожар! Мастерская наша, — похвастал Погос. — Товарищ Сурен сейчас там, наверно.

Я еще долго оглядывался на окутанное дымом здание, пока резкий свисток паровоза не привлек мое внимание.

Мы подъехали к вокзалу.

На маленькой привокзальной площади толпился народ. Увидев сразу так много фаэтонов, я вконец обомлел: никогда не думал, что их столько в нашем городе.

Мы остановились. Извозчик спросил у Погоса:

— Подождать, сынок?

— Нет, — ответил Погос, соскакивая на землю, — обратно пешком пойдем.

Чко и его родители тоже сошли с фаэтона. Каждый взял по узлу, и мы направились к перрону. Здесь выяснилось, что, для того чтобы пройти на перрон, нужно купить билеты. Амо и Погос растерянно переглянулись, у них больше не было денег: Погос отдал вознице последние пятьдесят копеек.

Тут-то и пригодился мой рубль. Опередив отца Чко, я подбежал к кассе и взял билеты на всех, и у меня еще оставалось столько денег, что в лавке на перроне я купил для Чко большой арбуз.

На путях, прижавшись друг к другу, стояли вагоны, и каждый из них был почти с наш дом. Паровоза еще не было. Погос по номерам нашел вагон Чко. Отец Чко хотел сразу же войти, но железнодорожник у вагона сказал:

— Посадки нет.

— Чего?

— Посадки, говорю, нет, куда лезешь?

— Так я же сына в Тифлис отправляю!

— Поедет, поедет, все поедут.

Вдруг железнодорожник подобрел:

— Который твой?

— Этот, — сказал отец Чко, обняв сына за плечи.

— Один едет?

— В том-то и дело, что один.

Железнодорожник засмеялся:

— И у такого мальца столько вещей? — Он подмигнул Чко. — Поставьте-ка вещи на перрон. Не бойся, папаша, живым, здоровым довезу до Тифлиса.

— Умереть мне за тебя! — обрадовалась мать Чко.

Мы сложили узлы на перроне и стали у вагона. Удивительно! Казалось, о стольком нужно поговорить, но все молчали. Я обнял арбуз, изумленно разглядывая паровоз, который ездил взад и вперед на соседнем пути. Он свистел и шипел, выпуская целые облака пара, и пыхтел: пых-пых-пых…

Из окна паровоза высовывалась улыбающаяся чумазая голова с папироской в зубах, а в конце вокзала какой-то человек размахивал флажком и свистел в дудку.

— Маневрирует, — ответил на мой немой вопрос железнодорожник.

— Стащил, стащил, хулиган! — закричали со всех сторон.

Но я все равно ничего не понял.

Вскоре, пофыркивая, проехал еще один паровоз, а издали медленно, пыхтя, приближался к вагонам третий.

— Наш, — сказал железнодорожник. — Сейчас объявят посадку.

Я стоял, оглушенный шумом паровозов, когда вдруг кто-то сильно ударил меня по рукам. Какой-то грязный, оборванный мальчишка выхватил у меня арбуз и помчался по перрону.

— Вай!..

— Стащил, стащил, хулиган! — закричали со всех сторон.

Мальчишка вынырнул из толпы и спрыгнул на насыпь. Я увидел его лицо. Волосы спадали на глаза, нижняя челюсть выступала вперед.

Прижав арбуз к животу, он перебежал линию и нырнул под какой-то вагон. На соседних путях проехал паровоз и скрыл его от нас.

— Ух, чтоб ему!.. — сказал Амо.

Но в это время где-то позвонили.

— Посадка, — объявил железнодорожник.

Мы забыли об арбузе и, схватив узлы, бросились к вагону, а железнодорожник рассмеялся:

— Не спеши, папаша, дай-ка билет…

Вошли в вагон. Железнодорожник указал Чко место на второй полке. Мы подняли узлы. Нам казалось, что в вагоне не хватит мест на всех, но через несколько минут мы убедились, что на платформе не осталось больше узлов и чемоданов — стояли только провожающие, — а в вагоне половина мест была свободна.

Когда все уже разместились, проводник снова подошел к нам:

— Ну?..

— Поглядывай за ним, родненький, — сквозь слезы попросила мать Чко.

— Не беспокойся, мамаша, — ответил он. — Атход будет — пастел дам…

Конечно, мать Чко не поняла ни слова «атход», ни «пастел», но железнодорожник улыбался так сердечно, что она немного успокоилась. На всякий случай она обратилась и к сидевшей на нижней полке молодой, красивой женщине:

— И ты за ним поглядывай, голубка, мал он у меня еще.

— Что, что? — спросила по-русски женщина.

Мы поняли, что она русская. Отец Чко застенчиво произнес:

— Адин, Тифлис, панимаэш?..

Женщина заулыбалась:

— Хорошо, хорошо…

Не зная больше других слов, отец Чко удовлетворенно повторил:

— Панимаэш…

Проводник объявил, что поезд вскоре тронется, и попросил провожающих покинуть вагон. Стали прощаться. Мать Чко прижала сына к груди и всхлипнула:

— Не заболей, родненький…

Отец поцеловал Чко в лоб и сказал:

— Ну, смотри не посрами нас. — И вдруг нагнулся и стал завязывать шнурки на ботинках.

Погос, Амо и я по очереди обняли Чко. Я тихонько опустил в его карман семь копеек — все, что осталось от моего рубля.

Мы вышли. Остановились у окна вагона. Чко прижался носом к стеклу, от его дыхания стекло запотело, и уже не видны были слезы, бегущие по его щекам.

Паровоз засвистел, вагоны дружно загремели, и поезд медленно отошел от платформы.

Веселый и добрый проводник стоял в дверях вагона, увозившего Чко, с зажженным фонарем в руке. Смеркалось.

Обратно мы не пошли пешком: все уместились в фаэтоне, который нанял отец Чко.

Только после отъезда Чко я понял, как много потерял. Целый день бродил как потерянный, не находил себе места, все валилось из рук. Люди по-прежнему отправлялись по утрам на рынок, на работу, у каждого были свои заботы. Ребята играли на улице, дрались и мирились и потом получали дома нахлобучку. Лишь у меня одного не было никакого желания подраться или поиграть с кем-нибудь. Попытки Мко и его сверстников сблизиться со мной я презрительно отверг, а Погос и Амо по горло были заняты своими делами и заботами. Мое теперешнее положение мать определила так: «Козлу козел дороже стада баранов».

Но дело было не только в «козле». И в школе мои дела обстояли из рук вон плохо. История с часами не забывалась. Правда, старшие нам поверили, но ученики тем не менее видели в ней что-то подозрительное, а у меня не было ни настроения, ни возможности убеждать каждого в отдельности.

После того как товарищ Шахнабатян поставила перед педагогическим советом вопрос о нашем исключении и, несмотря на все свои старания, не достигла цели, наши с ней отношения значительно изменились.

Без Чко и тем более после того случая я уже не решался проказничать на уроках Шахнабатян. Она, по-видимому, заметила это, но мое невольное смирение не смягчило ее; напротив, время от времени в ее глазах я видел злорадную улыбку победительницы.

В шутках и нападках на жалкого Асатура я теперь не принимал участия, а товарищ Шахнабатян больше не выгоняла меня из класса, но и не вызывала к доске, не спрашивала уроков, даже когда я поднимал руку.

Случай с часами имел одно хорошее последствие. Я рассказал одноклассникам, как товарищ Папаян защищал нас с Чко, и это возымело свое действие: на уроках Папаяна стало спокойнее, а когда Геворк как следует всыпал одному мальчишке, который попробовал запеть ту глупую песенку, уроки Папаяна стали даже интересными. Мы открыли, что Папаян может не только обучать песням, но и знает очень много интересного. На переменах мы обступали его послушать удивительные истории.

Папаян организовал у нас в классе музыкальный кружок, и тут выяснилось, что у Геворка хороший голос, а во мне открыли талант барабанщика. И мне поручили бить в барабан во время школьных торжеств. Мать радовалась моим успехам, отец почему-то качал головой: