У Врамшапуха было еще восемь братьев, все, как один, похожих друг на друга.

Конечно, в доме маляра рояля не было, и мы должны были заниматься у Папаянов. Там-то я и встретился впервые с моим учеником и его отцом.

Вечером, придя к Папаянам, еще в коридоре я услышал веселый смех Егинэ и чей-то гулкий голос:

— Эх, сестрица, вот потеплеет — выкрашу вам стены, будешь глядеться в них словно в зеркало.

Я вошел. В комнате стоял какой-то человек маленького роста. Оказалось, что отец моего ученика. Он улыбнулся мне, подошел, протянул свою большую руку и сказал:

— Это, видать, наш учитель? Зовут меня Амаза́сп, сокращенно — Амаз, а твое имя я уже знаю, товарищ Папаян сказал. Ты мне нравишься. Если и парень мой по душе тебе придется, поладите друг с другом.

Он оглянулся. «Парень» куда-то исчез.

— Куда девался этот постреленок? — забеспокоился Амаз. — Как бы он чего не натворил. Эй, Врамшапух!

В дверях появился мальчишка — маленькая копия Амаза. В руке он держал мраморного слоника.

— Послушай, парень, это у тебя откуда? — удивился отец.

— Отсюда, — показавая на столик, ответил мальчик.

— И когда это он успел?..

Амаз взял слоника и осторожно поставил на место. Потом обратился ко мне:

— Ну вот, браток, мой парень. Товарищ Азат говорит, способности у него, учить надо. Я, конечно, не очень-то в этом разбираюсь, но товарищ Азат говорит…

Они оба очень понравились мне. Казалось, будто я уже давно знаю и Амаза и его маленького двойника.

— Конечно, я буду с ним заниматься, — ответил я.

— Ну, раз так, — засмеялся Амаз, — сдирай с него хоть все три шкуры: мясо — тебе, а кости — мне. — Он подмигнул. — Ты ведь строгий, правда?

— О, ужасно строгий, — подхватила Егинэ.

Еле сдерживая смех, я посмотрел на Врамшапуха. Тот лукаво улыбался. В его черных глазах было столько живости и обаяния, что мне вдруг захотелось обнять его, но я сказал:

— Страшно строгий…

Я еще не знал, что то же самое мне придется повторить на следующее утро, и не только Врамшапуху, а двум десяткам таких же таракашек. И так же, как мой новый друг, никто из них не поверит мне.

«Ареви́к» — так назывался интернат для детей пяти-шестилетнего возраста, куда я поступил по рекомендации товарища Папаяна в качестве преподавателя музыки. Мне казалось, что я справлюсь с этой работой, но, едва я встретился с ребятами, меня охватило такое волнение, что я чуть не задохнулся.

Десять шелковых бабочек на черных и светлых головках, десять девочек в чистеньких платьицах. Десять стриженых голов, пахнущих солнцем, десять мальчишек в белых блузах и синих сатиновых штанишках, которые, конечно, были не столь безукоризненно чисты, как платья девочек…

Но в глазах всех этих малышей, казалось, притаились тысячи чертенят.

Старшая воспитательница интерната представила меня моим будущим ученикам в светлом зале с концертным роялем в углу. Когда она вышла, я внимательно оглядел своих подопечных и заметил, что они никак не могут усидеть на своих маленьких и очень удобных стульчиках.

Решив с первого же дня добиться «идеальной дисциплины», я сказал:

— Ну, ребята, каждый день по одному часу я буду заниматься с вами музыкой. Будете вести себя хорошо — буду вас любить. А если нет — то знаете какой я строгий?..

Сначала фыркнула голубоглазая рыженькая девчонка с веснушками. За ней остальные.

Я сделал сердитое лицо и спросил ее:

— Тебя как зовут?

— Нуну́ш.

— Как?

— То есть Нази́к.

— Почему ты смеешься?

— Так ведь Айк меня щекочет.

— Айк!

Поднялся худенький черненький мальчонка, сидевший рядом с Нунуш-Назик.

— Это не я, товарищ Рач, руки сами…

— Пусть станет в угол, — предложил кто-то.

Айк уже надул щеки, вот-вот расплачется, когда я не выдержал и рассмеялся. Всю мою «строгость» как ветром сдуло. Засмеялись и остальные. Щеки Айка опустились, он раскрыл рот, потом, улыбаясь, громогласно заявил:

— И вовсе он не строгий, ни капельки…

Через две минуты в зале поднялся невозможный переполох. Меня со всех сторон облепили мальчишки и девчонки… Так «неорганизованно» и прошел этот урок.

Правда, мы спели вместе одну песенку. При этом каждый из моих воспитанников старался перекричать другого, но урок, к которому я столь тщательно подготовился, не получился.

Расстались мы друзьями.

Вошла старшая воспитательница, отправила детей в соседнюю комнату поиграть в мяч, а мне сказала:

— Хорошо было.

— Что хорошо?

— Все. Я наблюдала в приоткрытую дверь, вы прекрасно занимали ребят.

Она улыбалась, но мне показалось, что она смеется надо мной.

Я опустил голову и виновато произнес:

— Возьмите другого, я действительно не могу воспитывать.

Но она не смеялась. Я, кажется, и впрямь удачно провел урок…

Ребятишки с веселым гомоном проводили меня до дверей. Нунуш-Назик, ухватившись за мою руку, доверчиво, как старому знакомому, говорила:

— Завтра мы опять будем петь, правда? Потом научимся играть на рояле, да?.. Потом…

Мне наскучило называть моего коротышку-друга таким длинным именем — Врамшапух. Конечно, можно было разбить Врамшапуха на Врама и Шапуха, но эти имена, по-моему, подходили взрослым мужчинам. К тому же имя «Врам» было для меня связано с печальными воспоминаниями, а «Шапух» слишком непривычно — так звали, кажется, какого-то персидского шаха, о котором я читал в одном историческом романе. И понемногу от длинного имени моего друга остались рожки да ножки — «Врамшапух» превратился в «Шапа».

Когда я забывал о «строгости», к этому имени прибавлялось «джан» и получалось «Шап-джан». Честно говоря, быть строгим с Шапом было невозможно.

Три раза в неделю, точно в назначенное время, он топал короткими ножками по деревянной лестнице Папаянов. Егинэ спешила навстречу, чтобы помочь малышу раздеться. Потом Шап входил в комнату, раскрасневшийся, с необычайно надутыми щеками.

— Здравствуй, Шап, — говорили ему я и товарищ Папаян.

— Здрасте, — улыбаясь, бормотал Шап.

Всякие лакомства, которыми Егинэ пичкала его в коридоре, мешали Шапу говорить. Товарищ Папаян задавал ему несколько вопросов: «Как здоровье папы? Поправился ли Бардугиме́ос?» (так звали одного из братьев Шапа) и т. д. Потом с книгой уходил в спальню. Вслед за ним уходила и Егинэ. Но каждый раз, прежде чем уйти, она находила повод обнять и расцеловать Шапа. Он и правда был очень симпатичный.

Я учил с Шапом ноты. Потом, ударяя одним пальцем по клавише, говорил:

— А ну, Шап, повтори-ка эту ноту.

Голосок у него был неважный, но зато слух изумительный. Он почти никогда не ошибался. Иногда я брал сразу несколько нот. Шап старательно пропевал их. Потом я играл ему.

Так мы занимались с Шапом. Иногда он прерывал меня, чтобы сообщить «тайну»:

— Сегодня тетя Егинэ дала мне чучхелы.

Он доставал из кармана часть угощений, которые, по обыкновению, оставлял для меня, я же со своей стороны просил передать все это Бардугимеосу и другим братьям Шапа.

Как-то он пришел очень серьезный.

— Здравствуй, Шап.

— Здравствуйте. — На этот раз он старательно выговорил приветствие и тут же выпалил, словно боясь забыть: — Мама и папа сказали, что очень обидятся…

— За что? — удивился товарищ Папаян.

— Сказали, очень обидятся, если вы завтра не придете. И вы, и тетя Егинэ, и Рач…

— Куда, Шап? — спросила Егинэ.

— К нам домой. Я приду за вами. Сказали, очень обидятся.

В этот день урок не клеился, мысли Шапа были далеко. Он то и дело поглядывал на стенные часы, хотя, честно говоря, еще не умел узнавать время. Когда я ему сделал замечание, Шап ответил мне с озорной улыбкой:

— Знаешь, а мама гату испечет.

На следующий день я, товарищ Папаян и Егинэ отправились к Шапу.