Зарик, Погос, Амо и другие пионеры принесли в наш квартал новую песню:

Что же касается меня, то я по-прежнему проводил вторую половину дня с товарищем Папаяном и с Егинэ. Мне хотелось сделать им что-нибудь приятное, как-то их отблагодарить. И вот наконец придумал.

У Газет-Маркара я купил портрет Ленина и сам повесил его на стене в гостиной.

— Молодец! — целуя меня в щеку, сказала Егинэ.

А товарищ Папаян заметил:

— У тебя хорошее сердце, мальчик, постарайся и дальше в жизни быть честным и учись — ведь именно этого хотел Ленин.

А вокруг, как обычно, происходили большие и маленькие перемены.

В марте товарищ Смбатян по старости оставил работу. Вместо него заведующей школой стала товарищ Шахнабатян. Шахнабатян сменила свое черное платье на новое, сшитое из зеленоватого материала. Спину ее стягивал широкий военный ремень, а на голове было мужское кепи. В то время многие девушки и женщины одевались так, и молодым это даже шло. Но товарищ Шахнабатян была не так уж молода, и в этом наряде ее нос, похожий на клюв, и маленькая птичья головка выглядели особенно смешными.

Став заведующей школой, товарищ Шахнабатян первым делом уволила нескольких учителей, в числе которых был и товарищ Папаян.

— Знаешь, Егинэ, — грустно улыбаясь, говорил Папаян, — знаешь, в чем наша вина — моя, Самвеляна и Нины? Ты даже представить себе не можешь! Я и Самвелян, оказывается, пережитки буржуазного прошлого. И знаешь почему? Смешно сказать: потому, что мы носим костюмы, галстуки, а у меня есть даже шляпа. А Нина, Нина — мещанка, она приходит в класс в шелковом платье…

Об увольнении товарища Папаяна я узнал раньше от моих бывших одноклассников.

— Понимаешь, — рассказывал мне Геворк, — однажды товарищ Папаян опоздал на урок. Мы, конечно, обрадовались, Торник от радости пляшет, кричит: «Джан-джан, мы свободны, ура!», как вдруг в эту минуту в класс входит товарищ Шахнабатян, и с ней знаешь кто? — Геворк рассмеялся. — Газет-Маркар. Товарищ Шахнабатян как посмотрела на Торника, тот тут же сел на место, мы все притихли. А товарищ Шахнабатян сказала: «С сегодняшнего дня вашим учителем будет товарищ Джанполадян. Он будет заниматься с вами по всем предметам и по музыке также. Торник, идем со мной».

Потом Торник рассказывал нам, что товарищ Шахнабатян в наказание заставила его весь урок просидеть в учительской.

— Ну, а что Газет-Маркар? — спросил я.

— Когда Шахнабатян ушла, Газет-Маркар покашлял и сказал: «Мальчики, вы дикари». Так и сказал: «дикари». Потом говорит: «А сейчас здравствуйте. Я вам расскажу про германские школы…»

После увольнения товарищ Папаян пошел к наркому просвещения. Возвратился оттуда взволнованный и рассказывал нам с Егинэ:

— Был там. Чудесный человек! Знает, оказывается, несколько моих песен, — застенчиво добавил мой учитель. — Сказал, что они займутся нашей школой, но что дело не только в Шахнабатян, а в том, что процесс обучения вообще еще плохо поставлен у нас… Потом он улыбнулся. Улыбнулся и сказал: «Я, товарищ Папаян, хочу поручить вам вот что…» Ты даже не можешь себе представить, Егинэ… Мне предлагают организовать музыкальное училище.

Такой новости никак не ожидали ни я, ни Егинэ.

— И что дальше? — нетерпеливо спросила Егинэ.

— Меня пригласили завтра на совещание.

Я даже не предполагал тогда, как близко меня касается этот разговор и что решается и моя судьба.

Товарищ Папаян говорил, что организовать музыкальное училище будет не так-то легко — нет подходящего помещения, нет музыкальных инструментов, нет преподавателей.

Но все-таки благодаря стараниям наркома и моего учителя в середине мая училище было открыто, а я стал одним из его первых учеников «по классу фортепьяно», как говорил товарищ Папаян.

Мой отец был доволен своей новой работой и получал уже столько, что я мог оставить мастерскую. Но я так свыкся с мастерской, так полюбил своих товарищей, что не отказался от работы в мастерской, тем более что занятия в училище, к счастью, начинались во второй половине дня.

Итак, я знакомился с токарным станком и выполнял уже разные несложные задания, обтачивая под наблюдением мастера Амазаспа детали машин, а потом под руководством товарища Папаяна, который теперь был директором нашего училища, обучался музыке.

А на нашем дворе происходили радостные события.

Как-то вечером к нам домой зашел товарищ Сурен. Отец и мать с соседями сидели под тутовым деревом, а я и Зарик, то и дело мешая друг другу, готовили уроки. Мы уже чуть ли не дрались, когда вошел товарищ Сурен.

— Все никак не поладите друг с другом?

— Да вот, мешает читать, — пожаловалась Зарик.

— Это ты мешаешь, — сказал я.

— А что я делаю?

— А я что делаю?

— Ну ладно, ладно, — засмеялся товарищ Сурен, — моя комната сейчас свободна, Зарик-джан, иди заниматься туда.

Зарик ушла. Товарищ Сурен сказал:

— Рач!

— Что?

— Поди-ка позови сюда отца, мать и Газара.

Я встал, чтобы пойти за ними, а он вполголоса добавил:

— И не кричи на весь двор, только им и скажешь.

Вскоре отец, мать, Газар и товарищ Сурен сидели за нашим столом. Первые трое довольно улыбались, а товарищ Сурен смущенно мял в руках кепку и, опустив голову, что-то очень тихо говорил им.

Я занимался, сидя у раскрытого окна, и почти ничего не слышал из их разговора.

Скоро товарищ Сурен поднялся. Я посмотрел на него. Было видно, что он с большим трудом признался в чем-то и теперь, уже успокоившись, счастливо улыбается.

Зато Газар просто сиял.

— Умереть мне за тебя, Сурен-джан, ты только скажи, а я хоть сейчас пойду.

— Нет, нет, в воскресенье.

Моя мать согласилась:

— Да, братец Газар, в воскресенье и пойдем, приготовиться нужно…

Все трое поцеловали товарища Сурена, а он подошел ко мне и, как тогда, в Новый год, прижал к груди и сказал:

— Рач-джан, братишка…

Мариам-баджи была мастерица печь пахлаву. Раньше, когда моя мать собиралась испечь что-либо, а это случалось у нас не часто, она непременно звала Мариам-баджи. Но в этот день она не стала посылать меня за ней, прогнала из дому, чтобы я не мешал, и строго наказала:

— Гляди не растрезвонь на весь двор про пахлаву.

Было ясно, что она хочет сохранить в тайне свои кулинарные опыты.

Наконец поздно вечером пахлава была готова. Мать разложила самые лучшие куски по краям большого медного блюда и сказала отцу:

— Принеси-ка, Месроп, все остальное.

Из стенного шкафа отец вынул какую-то красивую бутылку с серебряным горлышком. Я удивился: у нас такой не было; видимо, отец еще днем купил ее на Кантаре.

Бутылку поставили на середину блюда, а вокруг нее насыпали гору конфет и сушеных фруктов так, что на виду осталось только серебряное горлышко. И в эту гору воткнули еще пять красных яблок. Мать отошла назад, со всех сторон оглядела блюдо:

— Хорошо…

Но самое интересное было еще впереди.

Из кармана отец достал маленькую бархатную коробочку. Коробочка выглядела очень красивой, но то, что увидел я внутри нее, превзошло все мои ожидания. В небольшом углублении из бархата лежало блестящее золотое колечко.

Родители мои долго спорили, положить коробочку на блюдо или нет. И, как всегда, в споре победа осталась за матерью. Коробочку положили на блюдо среди конфет.

— Ну, спите, — сказал отец и запер блюдо в шкафу до следующего вечера.

Легко сказать «спите», когда вокруг происходят такие интересные и таинственные события! Мы улеглись, мать погасила свет, а я стал думать о завтрашнем дне.

Завтра воскресенье. Завтра вечером товарищ Сурен, отец, мать, Газар, сестрица Вергуш и я понесем это блюдо к Мариам-баджи. А золотое колечко — это знак обручения. Завтра обручение Каринэ и товарища Сурена. А обручить — значит надеть колечко на палец Каринэ. Уже решено, что это должен сделать я. Конечно, настоящий сват — мой отец, но он хочет, чтобы и я был сватом.