О чем эта песня, не знаю. Мне кажется, что в ней поется обо мне, о Чко, об отце, о самой Егинэ и особенно о Каринэ, которая, как сказала моя мать, «даст бог, войдет в дом к Сурену, принесет ему счастье».

Горевала скрипка товарища Папаяна, прищурив глаза, пела Егинэ, и какая-то непонятная нежность переполняла нас. Кончалась песня, и Егинэ целовала меня в мокрые от невольно набежавших слез щеки. Поэтому каждый день, прежде чем пойти к ним, я целый час, пофыркивая, тер лицо, чтобы смыть копоть, и мать жаловалась, что в день я перевожу по куску мыла…

Итак, я первую половину дня проводил в мастерской, интересной, грохочущей и дымной, а вторую — в тихой прекрасной квартире с роялем, со скрипкой товарища Папаяна и песней Егинэ: «Весна, а выпал снег…»

Свободным у меня был только вечер, но уже не оставалось никакого желания пошалить.

Мать не могла нарадоваться. Свои чувства она выразила так:

— Благослови, господи, родителей Папаяна, теленка нашего к дереву привязал…

Умер Ленин.

В нашем дворе не было человека, который бы не слышал о Ленине, не знал бы его по портретам. Для Газара имя Ленина обозначало «фондовские» дома, кооперативный магазин, где «по дешевке» можно купить что захочешь; означало кино, или, как выражался Газар, «илюзон», куда раз в месяц он ходил с сестрицей Вергуш, означало бесплатное лечение — «амбулатор», школу, где вскоре должны были учиться его девочки, электричество вместо коптилки и тысячу подобных вещей…

Одним словом, каждый по-своему представлял Ленина и по-своему воспринял его смерть.

Вот, например, тикин Грануш интересовало только одно: будет ли вследствие этого всеобщее помилование, или, как она говорила, «манифест». Жена нашего соседа Хаджи, Србун, была убеждена, что цены на продукты повысятся, и, будь в этот день открыты магазины, она опять бы набила свой дом мешками с сахаром и рисом.

А большинству эта весть причинила боль и горе. Они растерялись, сердца их наполнились гневом неизвестно против чего. Газар, который в жизни и пальцем не тронул своих детей, из-за пустяка ударил дочь:

— Отстань, говорят!..

Потом, пожалев, стал ее целовать, чего тоже почти никогда не случалось.

Мой отец пытался сохранить спокойствие. Возвратившись с обувной фабрики, он поздоровался и прошел было в дом, мимо собравшихся во дворе соседей, но Газар окликнул его:

— Месроп?

— Ну?

— Погоди-ка.

Отец остановился.

О чем эта песня, не знаю.

— Ты что, ничего не слыхал? — спросил Газар.

— Слыхал.

— Ну и как?

— Да вот так…

Газар рассердился!

— Ну чего ты как воды в рот набрал!

— Да что же говорить, Газар! Все и так понятно.

Отец старался говорить спокойно, но голос у него дрожал. Мне кажется, тогда в его душе из всех чувств самым сильным был страх.

Тут отец сам обратился к Газару:

— Ленин ведь тоже человек, а смерть, она не спрашивает, кого берет… Только боюсь, как бы турки не нагрянули…

— Вот и я говорю: цены повысятся, — осмелела Србун.

Я и товарищ Сурен тоже вернулись из мастерской рано. В полдень мы должны были снова там собраться, чтобы пойти на траурный митинг, который должен был состояться на площади перед кинотеатром «Пролетарий». Товарищ Сурен слышал разговор соседей, и, когда Србун сообщила свой глубокомысленный вывод, он нашел в себе силы улыбнуться:

— Эх, сестрица Србун, глупости все это! Какая там дороговизна, какая война!.. Вольно, что такой человек умер.

Чтобы не рассердить Сурена, Србун сразу же согласилась:

— Да, правда, это так, горе только умершему.

В полдень, когда я и товарищ Сурен собрались в мастерскую, выяснилось, что на митинг хотят пойти все: Србун, Мариам-баджи, моя мать и даже тикин Грануш, жаждавшая услышать что-нибудь про «манифест».

Мой отец и Каринэ пошли на митинг со своими фабриками, Газар — с «конторой» зурначей, а остальные отправились вместе со мной и с товарищем Суреном. У бульвара соседи должны были оставить нас, только Мариам-баджи с самого начала объявила, что придет в мастерскую.

— Погляжу-ка, где ты работаешь, — обратилась она ко мне, но все поняли, что это относится к товарищу Сурену.

Мы вышли со двора.

Казалось, жизнь в городе остановилась. На заснеженных улицах встречались группы людей, но они шли тихо и не суетились, как обычно. Говорили шепотом, как в доме покойника. Из окон домов, с балконов свешивались красные знамена с черной каймой, ковры, а на них — портреты Ленина в траурных рамках…

Мариам-баджи подолгу глядела на портреты повлажневшими глазами и все крестилась тайком от товарища Сурена.

Чем ближе мы подходили к бульвару, тем гуще становилась толпа. Траурный митинг начинался через два часа, но весь город был уже тут.

Выяснилось, что мы не сможем пройти на площадь: милиционеры пропускали туда только рабочие и воинские организации и делегаций крестьян из соседних деревень.

Поэтому товарищу Сурену пришлось предложить всем пойти вместе с нами в мастерскую…

Вот как Мариам-баджи и другие наши соседки, в их числе и тикин Грануш, появились в рядах рабочих механической мастерской.

Мы строем вошли на площадь и остановились у задрапированной черным бархатом трибуны. За ней висел огромный портрет Ленина.

На трибуну поднялись несколько человек, среди них были нарком просвещения, которого я хорошо запомнил со дня торжественного открытия нашей школы, и широкоплечий смуглый мужчина.

На площадь вошла делегация от пионеров так теперь называли юнкомовцев. Впереди строя шли два знаменосца, за ними двое несли большой портрет Ленина, затем шли горнисты и барабанщики…

Горны молчали, барабаны мелкой дробью отбивали такт шагом.

В конце строя шагал босой, одетый в жалкие лохмотья мальчишка с грязным лицом.

— Поглядите-ка, беспризорник, — прошептал кто-то.

— Отряд, стой! — раздалась команда.

Барабаны смолкли, строй остановился. Остановился и чумазый мальчишка.

Командир отряда, заметив мальчишку, быстро подошел к нему и что-то сердито сказал. Тот медленно повернулся, посмотрел в нашу сторону печальными черными глазами.

Я его сразу признал: это был тот самый мальчишка, который на вокзале стащил у меня арбуз.

Раздался артиллерийский залп. Все вздрогнули и словно окаменели. Маленький оборвыш скрылся в толпе, а с трибуны раздался громкий голос широкоплечего человека:

— Товарищи…

Траурный митинг начался…

Две недели газеты выходили в черных траурных рамках, с фотографиями Ленина, с посвященными ему речами и статьями.

У Газет-Маркара не было отбоя от покупателей. По утрам никто не проходил мимо его лавки, чтоб не купить газету.

Откуда-то Газет-Маркар вытаскивал сложенную вчетверо газету и говорил, любезно улыбаясь:

— Возьми вот, специально для тебя припрятал.

А на заводах и фабриках, в разных учреждениях, мастерских, школах и у железнодорожников проводились траурные митинги и собрания. Был еще один общегородской митинг, снова на площади перед бульваром, где поставили гладко отполированный камень с надписью: «Здесь будет установлен памятник вождю революции Владимиру Ильичу Ленину».

После смерти Ленина турки на нас не напали, как беспокоился мой отец, и цены не повысились, вопреки ожиданиям Србун, и, как того ни желала тикин Грануш, «манифеста» не было. Странно, но постепенно жизнь входила в свое русло. Так, например, дголчи Газар, как и прежде, отправлялся «на работу», а это означало, что в городе по-прежнему справляли свадьбы и крестины. Вдову Эрикназ Каринэ устроила на текстильную фабрику. Мой отец выучил на обувной фабрике несколько новых слов: «модельный», «рант»…