Зимой в нашем квартале жизнь протекала спокойнее, чем в остальные времена года. Женщины большую часть дня были свободны от дел и, так как уже наступили холода, все свое время проводили дома: вязали чулки, штопали, латали. Мужчины, конечно, ходили на работу, но зимой и жестянщики стучали не так дружно, да и другие лавки не каждый день открывались.

С первым снегом приостановилось строительство школы, пересуды и легенды вокруг нее заглохли. Теперь уже все были уверены, что на церковном дворе строится школа, а не казарма. Обитателей квартала больше занимали два новых магазина кооперации. Некоторых это обрадовало, а владельцы лавок вокруг цирюльни «Жорж» считали их непрошеными гостями.

В одной промкооперации, в той, что по соседству с «Наргиле», торговали промышленными товарами, от мыла до кирманских шалей и разноцветных атласных тканей, мимо которых ни одна женщина нашего квартала не могла пройти равнодушно.

Там работали два незнакомых молодых человека и… отец Погоса, который, после того как приостановилось строительство школы, ни за что не соглашался больше торговать керосином.

Другая промкооперация втиснулась в ряды жестянщиков. Фасад ее украшала вывеска из белой жести, на которой большими красивыми буквами было написано: «Продтовары» — слово, не совсем понятное обитателям квартала, но товары на полках магазина говорили сами за себя.

Там продавали чай, сахар, муку, масло, даже хлеб, который каждое утро привозили с хлебозавода, расположенного далеко на окраине города.

Нас, детвору, особенно завлекали в этот магазин конфеты. Мы изводили матерей, клянча монетку, и тут же бежали в магазин купить конфет. Должен сказать, что нас занимали не столько конфеты, которые, конечно, сами по себе были необыкновенно вкусны, сколько их разноцветные обертки. Мы играли в фантики, и тот, у кого набиралось несколько десятков конфетных бумажек, чувствовал себя богачом и спешил спрятать в карманы свое тщательно рассортированное богатство.

Я уже сказал, что обитатели квартала по-разному восприняли появление промкоопераций.

— Это дело хорошее, — говорил Газар.

— Ну послушай, чего там хорошего? — спросил Хаджи. — Не поторгуешься, и в долг не дадут.

Довод был веский, и даже Газар, заядлый спорщик, не мог ничего возразить: действительно, промкооперации товар в кредит не отпускали.

Но зато в этих магазинах все было значительно дешевле, разница в ценах между одними и теми же товарами в промкооперации и у частников была так заметна, что жена Хаджи Србун, ставшая первой жертвой ею же распространенной провокационной вести о «казармах», заплатив, как она сама говорила, «бешеные деньги», приволокла домой целый мешок сахару.

Теперь соседи часто собирались у кого-нибудь и коротали зимние вечера. Рассказывала сказки Мариам-баджи, помнившая их несчетное количество. Иногда заходил разговор о жизни, о школе, о промкооперациях, о новой электростанции на реке.

Тогда Мариам-баджи замолкала, уступая час-другой «знатокам» и «теоретикам» — Хаджи и Газару.

— Станция даст свет всему городу, — говорил Газар.

— Ну что это за свет? — спрашивал мой отец в который уже раз и все не получал вразумительного ответа.

— Ну свет, настоящий свет.

— Из лампы.

— Из круглой лампы.

— Без керосина?

— Без керосина.

— Да разве без керосина лампы горят?

— Ну говорят же тебе, на веревке она будет, на веревке.

— Э-э, да разве веревкой керосин заменишь?

— Да ну!.. — злился Газар.

Газар и сам не имел ясного представления об электрической лампе, но сдавалось мне, что считает он отца моего человеком несообразительным или, как он говорил, «тугодумом».

Как-то вечером соседи собрались у нас — пришли Мариам-баджи, Каринэ, которая теперь не очень уж боялась «невестки-ханум», пришла и сама «невестка-ханум», пришла жена Врама, Эрикназ, пришел, наконец, дголчи Газар и еще кто-то. Был тут и Чко — мы упросили его родителей, чтобы он ночевал у нас.

Это «собрание» заранее готовилось.

Мариам-баджи согласилась рассказать сказку про «Азаран-блбул»[23].

Мать приготовила постели у стены, возле печки. Я и Чко должны были спать вместе.

На тахте стояло большое блюдо с пшатом[24] и колотыми орехами, которые прислала нам тетка.

Я, Зарик и Чко устроились возле печи: пришлепывали пшат к ее раскаленным бокам и жадно уплетали его, а взрослые ели пшат просто так и даже не подозревали, как это невкусно.

Все с одинаковым вниманием слушали «Азаран-блбул», лучшую сказку Мариам-баджи.

— «…Шел, шел этот юноша и пришел к одной горе. Земля на ней была красная, трава красная, деревья красные. Глядит, а на горе стоит красный за́мок и красные цепи на нем. Думает: «Пойду-ка погляжу, кто там есть». А был у него мудрый конь. И говорит ему коны «Не ходи ты туда, юноша». А юноша отвечает…»

И журчала, как ручей, бессмертная сказка в устах Мариам-баджи. Мы переносились в страну чудес, в страну, где конь говорил человечьим языком, давал мудрые советы, где капля живой воды омолаживала дряхлых стариков, а бесстрашный герой, отобрав у колдуньи посох, ударял им оземь и оживлял заколдованных жителей каменного города.

Все молчали. В таинственной тишине слышался только голос Мариам-баджи, время от времени переходивший в шепот.

Вдруг с улицы донесся шум, в комнате стало светло, послышались выстрелы.

— Что это? — испуганно вскрикнула тикин Грануш.

Как по мановению волшебной палочки, рассыпался сказочный мир, и, толкая друг друга, мы выбежали из дома.

На улице было необычно светло. Странным желтоватым блеском мерцал снег, вдалеке поднимался огромный столб огня.

— Это пожар! — крикнул кто-то.

— Кооперация горит!

— Да ну?..

— Кооперация, кооперация!.. — слышалось со всех сторон.

Действительно, горел расположенный по соседству с кофейней черного Арута кооперативный магазин.

Увлекаемые толпой, я и Чко побежали вместе со всеми. Когда мы оказались у места происшествия, милиционеры уже оцепили кооперативный магазин, а пожарные заливали огонь. Но огонь все не унимался. Из распахнутой двери магазина валил черный дым, вырывались красные языки пламени. На глазах у всех огонь пожирал магазин.

Никто не ложился до рассвета. Пожарным удалось спасти от огня соседние строения, а от кооперативного магазина остались только каменные стены, смотревшие на улицу черными, ослепшими окнами.

Возвращаясь на рассвете домой, люди взволнованно переговаривались:

— Это не случайно.

— Да разве случайно так бывает?

— Чья-то рука тут замешана…

Вскоре всем стало известно, «чья рука замешана».

Утром арестовали керосинщика Торгома, работавшего в кооперации.

В золе обнаружили бидон, принадлежавший Торгому.

Арест отца Погоса был как гром среди ясного неба. А в их доме словно сама смерть поселилась. Когда уводили дядю Торгома, мать Погоса громко запричитала, стала бить себя по коленям и, потеряв сознание, упала на руки моей матери и сестрицы Вергуш. На шум сбежались даже из других дворов.

Придя в себя, мать Погоса вновь заголосила:

— Горе мне, горе!..

Женщины пытались ее успокоить. Вокруг, хмурые и растерянные, стояли мужчины.

Один только Григор, самый младший в семье керосинщика, беспечно играл с клубком красной шерсти.

Я, Чко и Амо стояли рядом с Погосом. Мы молчали. Хотелось сказать Погосу что-нибудь утешительное, но что в таких случаях следовало говорить, мы не знали.

Двухлетний Григор, оставив клубок, пошатываясь, сам похожий на тугой клубочек, подкатил к нам. Обняв брата за ноги, он попросил:

— Дай еще клубочек.

Погос посмотрел на братишку с нежностью, и вдруг впервые за все время я увидел слезы на его глазах.

— Погос-джан, Погос, — только и мог сказать я, сам еле сдерживая подступающие к горлу слезы.