— Мне жить уже недолго осталось, — говорил он печально, — а у вас с Суреном вся жизнь впереди.

Печаль отца угнетала меня, но все-таки быть сватом так интересно и приятно! К тому же я знал, что делаю для товарища Сурена что-то очень хорошее.

Меня учили:

— Наденешь кольцо на палец Каринэ и скажешь: «Чтоб вы на одной подушке состарились».

Легко сказать «спите»… Завтра вечером мне предстоит такое дело! Завтра вечером должны обручиться товарищ Сурен и Каринэ.

Я уже знаю, почему обручаются парень с девушкой. В конце концов и я когда-нибудь обручусь. Но с кем? Я знаю только двух красивых женщин: Егинэ, жену товарища Папаяна, и Каринэ, которую я завтра сам обручу с товарищем Суреном.

Легко сказать «спите»…

На следующий день наша тайна была известна не только всему двору, но и половине нашего квартала. Только и было разговоров что об обручении.

Не радовалась одна тикин Грануш.

Мариам-баджи старалась делать вид, что не замечает оживления, царившего вокруг. Каринэ с утра не было, а баджи рьяно прибирала в доме, вытряхивала карпеты и паласы и как бы между прочим прислушивалась к разговорам соседей.

Когда она входила в дом, кто-нибудь вставлял с улыбкой:

— От радости ног под собой не чует, а притворяется, будто и знать не знает ни о чем.

Наконец наступил вечер, мы вышли из дому. Впереди шествовали мой отец и Газар, потом мать и сестрица Вергуш, а в конце я и товарищ Сурен. Сурен молчал, а я крепко ухватился руками за края поставленного мне на голову блюда. На блюдо было накинуто тонкое тюлевое покрывало, бахрома которого свисала мне на грудь.

Все мы были одеты по-праздничному. Мать накинула на голову свою кирманскую шаль, новые ботинки Газара скрипели на весь квартал, а у меня в кармане был чистый белый платок — большая редкость для моего кармана.

У Мариам-баджи дома всегда было чисто и прибрано, а сегодня особенно. На кровати в углу комнаты вздымалась гора белоснежных подушек, на тахте пестрели бархатные мутаки, вокруг покрытого белой скатертью стола в ожидании гостей чинно стояли блестящие черные стулья, которые несколько дней назад Каринэ купила в кооперативе. Дощатый пол, недавно вымытый, был еще сырым.

Я поставил на стол тяжелое блюдо, и отец сказал от имени всех:

— Мир этому дому.

Мариам-баджи и Каринэ, которые встали, когда мы вошли, кивнули.

— Мир и твоему дому, — сказала баджи, — добро пожаловать, садитесь.

Мы сели. Отец справился о здоровье Мариам-баджи, как будто давно с нею не виделся. Потом стали говорить о том о сем. В основном говорили отец и Газар, а я слушал и удивлялся. Как можно говорить о таких обыденных вещах сегодня? Газар, например, спрашивал, собирается ли Мариам-баджи осенью сменить подгнившее бревно на крыше, или сколько она заплатила за эти паласы, и так далее.

Но понемногу все темы иссякли, и отец сказал:

— Мариам-баджи, как говорится, не там курица яйцо снесла, где кудахчет. Как ни тяни разговор, все равно сказать придется. Пришли мы с тобой посоветоваться.

Каринэ, опустив голову, пошла к двери.

— Погоди-ка, доченька, — сказал отец.

Каринэ остановилась.

— Присядь сюда…

Каринэ подошла к тахте, но не села.

— Так вот, — продолжал отец, — ты ведь, слава богу, нашего Сурена знаешь.

Мариам-баджи стала разыгрывать удивление:

— Вай, чтоб мне ослепнуть, что это за вопрос, братец Месроп?

По всей вероятности, отец бы еще долго тянул свою торжественную речь, но нетерпеливый Газар испортил все дело:

— Словом, пришли мы просить Каринэ за нашего Сурена.

Товарищ Сурен, сидевший рядом со мной, шумно задышал, а Каринэ покраснела до слез.

Чтобы не упустить власть из своих рук, отец задал последний вопрос:

— Ну, что теперь скажешь?

Мариам-баджи в первый раз улыбнулась, улыбнулась сквозь слезы.

— Что же говорить? Им виднее. А если меня спросят, то я согласна.

Каринэ ничего не сказала, но было ясно, что и она согласна.

Отец подмигнул мне. Я встал, откинул тюль с блюда, взял бархатную коробочку, вынул из нее кольцо и подошел к Каринэ.

Каринэ не противилась, я взял ее руку и надел кольцо на ее палец и, совершенно позабыв о торжественности момента, заорал:

— Чтоб вы на одной подушке состарились!..

На столе тут же выстроились бутылки, появилась еда. Потом все, кроме товарища Сурена, расцеловали зардевшуюся Каринэ.

— Благослови тебя господь!..

— Осенью свадьбу справим…

Засиделись до Полуночи. Самые лакомые кусочки Мариам-баджи подкладывала мне со словами:

— Сватушка ты мой родненький!..

Удивительное дело: обручился товарищ Сурен, а целовали все меня.

Шли дни. Все вокруг менялось, менялись даже прозвища. С тех пор как уехал Чко, меня уже никто не звал Учителем.

Во дворе меня теперь звали «рабочий класс», а в мастерской — «сватушка». Только мать, товарищ Папаян и Егинэ звали меня просто по имени, а отец, обращаясь ко мне, всегда говорил «сынок».

Так к моим прозвищам прибавилось еще одно: «сватушка». Когда товарищ Сурен, Каринэ или Мариам-баджи говорили отцу «сват Месроп», никто не смеялся, наоборот — они произносили это почтительно, с уважением, но стоило кому-нибудь назвать меня сватом, как все покатывались со смеху.

— Эй, сватушка, принеси-ка напильник! — перекрывая шум мастерской, кричал мастер Амазасп.

Он подмигивал мне и улыбался, а работающие на соседних станках Сарибе́к и Гука́с подшучивали:

— Сватушка, сват — дураку родной брат.

А работа в мастерской нравилась мне все больше и больше.

Надо мной подшучивали, но, по крайней мере, я перестал быть для них «малышом». Мастер Амазасп уже давал мне разные несложные поручения и радовался, когда я хорошо справлялся с ними.

— Молодец, сватушка!..

Но стоило мне что-нибудь испортить, он говорил насмешливо:

— Это тебе, брат, не сватом быть…

Потом серьезно и терпеливо разъяснял мою ошибку.

Дела у меня шли неплохо и в музыкальной школе. Кроме музыкальных, мы там проходили и общеобразовательные предметы. Я учился в третьем классе и благодаря Егинэ, которая продолжала заниматься со мной, постепенно убеждался, что не такой уж я тупой, как говорила (и я этому верил) товарищ Шахнабатян.

И странно: то, чему в свое время никак не могла научить меня товарищ Шахнабатян, я легко усваивал с помощью Егинэ и моей новой учительницы товарища Луси́к. Лусик и Егинэ были уверены, что я успешно закончу этот учебный год и в сентябре уже смогу учиться в четвертом классе. Что же касается музыки, то моим учителем и в училище и дома был товарищ Папаян, который, по свойственной ему мягкости, не мог скрывать своего восхищения и сердился на меня только тогда, когда я без нот пытался что-нибудь подобрать по слуху.

— Перестань, Рач, — отчитывал он меня, — неужели это может тебе нравиться? Ну что ж, вероятно, твой отец прав: не музыкантом будешь, а «скоморохом».

«Скоморохом» быть мне не хотелось, и поэтому после двух-трех подобных замечаний я бросил эти вредные и бесцельные упражнения.

Правда, от этого уроки стали скучнее, но зато мой учитель был очень доволен и даже как-то подарил мне портрет Макара Екмаляна[27].

Так я жил спокойно и безмятежно. Потянулись вереницей счастливые дни, и вдруг один случай вновь смутил и взбудоражил меня.

Во дворе нашей мастерской был навес, под которым складывали стальные листы и стержни. Под тем же навесом лежала груда испорченных деталей — металлический лом, который мы вскоре должны были сдать на новый металлургический завод.

Однажды утром мастер Амазасп послал меня на этот склад за стержнями. Подбегая к навесу, я увидел, что за грудой железа притаился тот самый мальчишка, который стащил мой арбуз и которого я видел еще на митинге.