На следующий день Србун растрезвонила по всему кварталу:

— По плану первым делом снесут рапаэловский дом, там швейная фабрика будет, а жильцам сказали, мол, в Конде полно старых домов, вот и живите там…

Откуда ей было это известно, никто не знал, но люди поверили Србун, которая к тому же многозначительно добавляла:

— Что ни говорите, а все в руках государства!..

Одно стало ясно: что фабрику действительно будут строить, но, очевидно, в следующем году. Так сказал товарищ Сурен.

Понемногу все свыклись с мыслью о предстоящих переменах, успокоились, в особенности после того, как товарищ Сурен, вернувшись из горсовета, сказал Србун:

— Ну что ты все трезвонишь и трезвонишь? Про Конд еще выдумала. Когда дома снесут, всем новые квартиры дадут, ясно?

Не поверила этому одна тикин Грануш.

После первого взрыва ярости, особенно после слов Газара, что кулаком по шилу не ударишь, она уверилась, что бороться с горсоветом невозможно. Присмирела, совсем забросила свои луковые грядки и с утра до вечера плакала так горько и жалобно, что Мариам-баджи, позабыв про все обиды, утешала ее:

— Ну хватит тебе, сестрица, изведешь себя вовсе… Э-э, чему быть, того не миновать…

— А что мне делать? Говорят, всех домовладельцев ссылать будут!

Тут уж вмешался товарищ Сурен:

— Неправда, никого ссылать не собираются.

В эти тревожные дни жизнь тикин Грануш осветилась лучом надежды: от парона Рапаэла пришло письмо, где он сообщал, что срок ареста кончается и он скоро вернется домой.

Воинственно размахивая письмом и поглядывая в нашу сторону, Грануш громко говорила:

— Вот вернется мой Рапаэл, пусть тогда все мои враги от зависти лопнут.

Вдова Врама Эрикназ тайком послала ей проклятье:

— Чтоб и ты сдохла и твой Рапаэл!

Я знал, что намеки Грануш в основном относятся ко мне, так как именно меня она считала виновником своих несчастий. Но я уже привык к ее проклятиям, они не трогали меня. Мне и своих забот хватало.

Кончался учебный год. В мае я должен был сдать последний экзамен и получить аттестат об окончании музыкальной школы. Ну, а дальше? Что меня ждет впереди? Несмотря на все свои старания, товарищу Папаяну так и не удалось добиться того, чтобы музыкальная семилетка стала девятилеткой. Это было трудное дело, особенно теперь, когда в наркомате просвещения работает товарищ Шахнабатян и кругом полно таких шахнабатянов, считающих, что новому поколению не нужны «конторы зурначей», как называли нашу семилетку Газет-Маркар и его авторитетная сестрица.

Товарищ Папаян уверял, что в Москве, в Ленинграде, и других городах есть средние музыкальные школы. Но я знал, что Москва и Ленинград — только заветная мечта: ведь заработка отца едва хватает на хлеб, а Зарик уже давно кашляет и Србун тоном знатока говорит матери:

— Легкие у нее не в порядке, корми девочку медом и маслом.

Итак, что же мне делать после окончания семилетки?

Этот вопрос волновал не только меня, об этом думали и товарищ Папаян и Егинэ.

— Рач, — грустно говорил товарищ Папаян, — ты знаешь, что и эта комната и рояль твои. Будешь здесь заниматься сколько захочешь… Только дело вот в чем, дорогой, — он виновато улыбался, — тебе необходимо специальное образование, а я, к сожалению, уже ничем не могу тебе помочь…

И постепенно само собой напрашивалось решение, с которым и Папаяну, и Егинэ, и тем более мне было очень трудно согласиться.

— Что поделать, — говорил мой учитель, — пойдешь в девятилетку, проучишься два года. К тому времени, может, положение изменится, откроем музыкальную среднюю школу, а если нет, во что бы то ни стало повезу тебя в Москву…

Я печально смотрел на него и на Егинэ: мне было известно, что они собирают для этого деньги. Я знал, что и отец откладывает деньги с того самого дня, когда он сам, собственными ушами, услышал, как меня хвалили «приличные» люди. Отец окончательно уверился в том, что дгол Газара и рояль — разные вещи.

Для поступления в девятилетнюю трудовую[29] школу мне нужна была справка о том, что отец мой рабочий. Отец принес эту справку и с гордостью протянул ее мне:

— Бери, сынок…

Со справкой, с аттестатом об окончании музыкальной школы и с заявлением я предстал перед приемной комиссией. Комиссия состояла из трех человек, двое из которых были мои старые знакомые. Один из них — председатель комиссии — был заведующий школой Газет-Маркар, гордо восседавший в кресле бывшего заведующего Смбатяна. А другой — бывший мой одноклассник Асатур, ныне председатель учкома. Третьим членом комиссии была какая-то женщина.

Маркар просмотрел документы, недовольно поморщился и вдруг сказал:

— Покажи-ка руки.

Я изумленно протянул ему руки.

— Так я и знал, — сказал Маркар, — иначе и быть не могло. Вот что делает музыкальная школа. Руки белоручки — разве такими построишь социализм?..

При этих словах на лице Асатура появилась угодливая улыбка, а женщина зевнула и поудобнее устроилась на стуле, кажется собираясь заснуть.

— Вот что, уважаемый, — продолжал заведующий, — этот твой документ ничего, стоящий, — он указал на справку отца, — он свидетельствует о том, что отец твой рабочий, хотя мне известно и другое. А это, — речь уже шла о моем аттестате, — просто красивая бумажка.

Я не знал, что ему отвечать, не понимал и его намеков.

— Что нам скажет по этому поводу председатель учкома? — обратился Маркар к Асатуру.

Асатур уже не прежний толстый мальчик, который, чтобы подкупить меня и Чко, таскал нам абрикосы. Теперь это был высокий, стройный юноша в зеленоватой блузе и коротких брюках. Словом, от прежнего Асатура осталась лишь угодливая улыбка, которая, конечно, предназначалась теперь не мне, а заведующему школой.

Асатур взял мои бумаги, деловито стал их просматривать.

Потом сказал:

— Бумаги вроде ничего.

— Честь имею сообщить вам, уважаемый, — ироническим тоном начал Газет-Маркар, — школа наша называется трудовой. Теперь каждый гражданин нашей страны должен учиться строить социализм, а с твоими руками…

Он говорил медленно, выбирая слова и, как всегда, упиваясь собственным красноречием. Наконец сказал:

— Что ж, если члены комиссии не возражают, то я не против.

Женщина пробурчала, что согласна с мнением комиссии, а Асатур сказал:

— Перевоспитаем, дадим серьезные поручения.

Итак, я вернулся в свою старую школу, от которой, правда, ничего прежнего не осталось. Не было Смбатяна, не было Папаяна, не было Чко, вместо них — какая-то сонная учительница, Газет-Маркар и председатель учкома Асатур, собиравшийся меня перевоспитывать.

Я вышел с Асатуром. На школьном дворе нам повстречались две девочки. Асатур приостановился, отсалютовал им и, воодушевленный их присутствием, обратился ко мне:

— Товарищ ученик, видите ту яму в углу двора? Ее надо засыпать. Землю накопаете возле стены. Вам дадут лопату и ведро.

Сказал, круто повернулся и ушел.

Я долго смотрел ему вслед, а он, гордо вскинув подбородок, поднимался по парадной лестнице. Мне вдруг захотелось плюнуть на все, поймать это самодовольное чучело и прямо на глазах у девчонок отлупить его как следует. Но вспомнились слова Папаяна, которые он сказал мне, когда я шел сюда:

«Ты ведь уже не маленький…»

Вспомнил я и глаза отца, когда он с гордостью протянул мне свою первую в жизни справку.

Я медленно побрел к яме, возле которой с ведром и лопатой в руках уже дожидался меня наш старый сторож Багдасар. Он дал мне инструменты и, словно угадав мое состояние, сказал:

— Э-э, что за времена, сынок! Нынче он главный, понимаешь?..

Я работал до вечера. Асатур то и дело с безразличным видом выглядывал из окна, проверяя, как я выполняю свое первое «серьезное» поручение.

На другой день я ходил мрачный и подавленный.

Я понимал, как нелегко мне будет в школе, где Асатур — председатель учкома, а его дядя восседает в кресле товарища Смбатяна.