Вардан хотел убежать, но я его крепко схватил за рукав:

— Не отпущу, пока не скажешь.

— Пусти, Рач-джан, — взмолился мой товарищ, — черт со мной, а тебя Гево погубит, как того пионера…

Сказал и сам ужаснулся своих слов.

Опять Гево! Что нужно Гево от меня и вообще, что ему до того, с кем дружит сын башмачника Рач? И кто этот пионер, которого «погубил» Гево, жалкий жестянщик?

— Вардан!

— Чего?

— Друг ты мне?

— А как же, — сдавленно произнес Вардан.

— Ну, если друг, скажи.

— Нет, нет! — испугался он. — Не могу, нет! И стоять мне здесь с тобой ни к чему, больно много народу ходит.

Было понятно, что опасения моего друга имеют серьезные основания, но любопытство мое так разгорелось, что никакие страхи не могли остановить.

— Ладно, — сказал я, — вечером встретимся, как стемнеет.

— И вечером не выйдет, и вечером боюсь.

— Выйдет. Приходи на церковный двор.

Вардан согласился с большим трудом и быстро убежал.

Не могу сказать, что во мне было сильнее: любопытство или страх. «Надо повидать Нытика-Гево», — решил я.

Пришел домой. Отца и Зарик не было, а мать о чем-то разговаривала во дворе с Мариам-баджи.

В комнате, за дверью, прикрытое круглой дощечкой, стояло ведро с водой. Под ним образовалась небольшая лужица. Вот уже несколько дней мать жаловалась:

— Не видишь, ведро прохудилось. А еще рабочий — починить не можешь.

Я все забывал отнести ведро в мастерскую, чтобы починить, откладывал на завтра, а лужица с каждым днем становилась больше. И тут мне в голову пришла прекрасная мысль: ведь ведро — великолепный предлог увидеться с Нытиком-Гево.

— Мам, отнесу-ка я ведро.

— Куда?

— Да вот к Гево.

— Что же, ты сам починить не можешь? — удивилась мать.

— У нас паять нечем, — буркнул я.

— Ну, как знаешь, — сердито сказала мать и добавила, обращаясь к Мариам-баджи: — Попусту только деньги изводят.

Я пошел в мастерскую Нытика-Гево.

Сердце мое бешено колотилось, от страха подгибались колени, но какое-то странное чувство толкало меня вперед.

В мастерской был только Гево. Наклонившись над станком, к которому был прикреплен цинковый лист, он постукивал по листу деревянным молотком. К нижней губе его прилип окурок папиросы, и он затягивался, прикрыв слезящийся глаз.

Я удивленно разглядывал маленького, сморщенного человечка: неужели это он наводит такой ужас на моих друзей-беспризорников?

Гево поднял голову, улыбнулся:

— Ну, что скажешь, дружок?

Я показал ему ведро:

— Прохудилось вот…

— Прохудилось? Ну входи, входи, я мигом починю.

Я боязливо вошел в мастерскую.

— Присядь-ка, а я мигом…

Гево положил на горящие угли кусок железа. Обо мне он будто позабыл и, снова наклонившись над станком, принялся за прерванное дело. Потом вдруг сказал:

— Послушай, дружок.

— Что?

— И не стыдно тебе? Вот надеру уши, будешь знать!

Говоря это, он улыбался, и я не знал, что ему ответить.

— И чего это ты связался с беспризорниками?

— С какими беспризорниками?

— Ну, с теми, что дрались. Да разве ровня ты им? Тоже мне дружков нашел!

— Я? Я не дружу с ними…

— Помолчи, бесстыдник! «Вардан-джан»! Как брата родного, величал этого прохвоста.

Он взял щипцы, схватил ими железо, оглядел его и снова положил на угли.

— Ты знаешь его?

— Кого?

— Ну, того, Вардана, что ли.

— Да нет, так, имя знал только.

Гево разозлился:

— Да что же ты: не знаешь, а в драку за него лезешь! Ну и балбеса же вырастил башмачник! Они что, ровня тебе, эти беспризорники?

Он замолчал. Молча запаял наше ведро. Когда закончил, я протянул ему двадцать копеек.

— Не надо, — сказал он, помаргивая слезящимися глазами, — соседи ведь. А тебе вот что скажу, дружок: я в этой жизни вдвое больше тебя соли съел, так что ты намотай себе на ус — от этих хулиганов проку не будет, ловкачи они все, воришки. Ты не сердись на меня, да только недаром говорится: «Возле сажи постой — замараешься».

Странно. Я, что называется, во все глаза наблюдал за Нытиком-Гево. В нем не было ничего страшного. Обыкновенный человек, да еще такой жалкий и пришибленный. Так ласково со мной разговаривал… И денег не взял…

Я весь день все думал об этом. С нетерпением дожидался вечера. Вечером все выяснится.

В библиотеку не пошел. Едва скрылось солнце, я вышел из дому, хотя знал, что еще рано, что Вардан придет не скоро. В томительном ожидании шло время; я кружил вокруг церкви, как козел на привязи. Наконец совсем стемнело, погасли огни в домах, светили только уличные фонари. Я зашел на церковный двор и пробрался к канаве, той самой канаве, в которой прятался много лет назад после происшествия с тикин Грануш.

Во дворе было пусто, темно. В церкви давно закончилась вечерняя служба, привлекавшая теперь все меньше и меньше народу; сюда ходили только несколько старух, и над их головой капля по капле сочились непонятные молитвы отца Остолопа.

Я улегся в канаву, лицом к воротам, и стал ждать. Время тянулось медленно, и мое беспокойство росло с каждой минутой. Мне уже казалось, что Вардан не придет, что он обманул меня и давно уже спит в каком-нибудь логове или в саду, под кустом.

Но он пришел, пришел бесшумно, осторожно, и я заметил его, только когда он уже стоял передо мной.

— Пришел? — обрадовался я.

— Тише, — прошептал он.

— Садись, — предложил я.

— Нет, здесь не годится, с улицы видать.

И он повел меня в глубь двора, где было совсем темно. Мы уселись.

— Ну, говори, — прошептал я.

— Что говорить?

— Про Гево расскажи.

— Рач, вот те крест, не надо… Лучше не будем встречаться.

Но он уже не мог избежать разговора. Я надавал Вардану столько страшных клятв и обещаний, что наконец уломал его.

Из рассказа Вардана я узнал многое. Узнал, что Нытик-Гево помогает ворам и убийцам, скрывает их.

— Те взрослые ребята, что приходили, все на него работают…

Гево держит в своих незримых сетях всех городских уголовников. Вардан рассказывал, что воры, карманники, разные люди, занимающиеся всякими темными делами, боятся Гево и слушаются, потому что ему известны их тайны. К тому же Гево сбывает наворованные ими вещи. Этим людям, кроме него, некому предложить серебряный портсигар, золотые часы, кольца и особенно разные платья и вещи из обобранных ими домов.

Днем это жалкий, бездомный ремесленник, даже ночует он в своей мастерской, но о том, какие дела творятся по ночам в его темной каморке, никто из окружающих и не подозревает.

— К нему ночью тайком ходят люди из соседнего караван-сарая, — рассказывал Вардан, — уносят наворованное, а говорят, и контрабанду из Персии возят.

Что такое «контрабанда», я тогда не знал, но догадывался — что-то недозволенное. Меня интересовало совсем другое.

— Черт с ним! — сказал я. — Но при чем тут я и наша дружба?

Вардан вздохнул:

— Много ты понимаешь, Рач-джан! Здесь все одной веревочкой связаны. Сос стащит что-нибудь — отдает Длинному, Длинный — Гево, а Гево сплавляет. Коли Сос не стащит, Длинный его пришьет, а Длинный не отдаст — так Гево его припрячет. Ты не понимаешь…

И Вардан рассказал мне страшную историю.

Два года назад какой-то пионерский отряд решил взять шефство над беспризорниками. Пионеры связались с милицией. Те поддержали ребят. Вскоре всевозможными путями пионеры сблизились с беспризорниками, а один из них особенно понравился беспризорникам.

— Звали его Паргев, Рач-джан. Вроде тебя был парень, умный, тоже в школу ходил. Только у него был красный галстук, — слышался в темноте шепот Вардана. — Приходил, рассказывал нам про революцию, про Ленина… Поначалу все хорошо было, ребята его крепко полюбили, были готовы за него в огонь и в воду…

Паргев подружился с беспризорниками, постепенно втянул их в настоящую жизнь, пробудил интерес к пионерской организации, к детдому. Один за другим бесследно исчезали беспризорники, чтобы потом появиться среди воспитанников детдома.