— Вы сказали, Андрей Леонович Попов? Помню мальчика Андрея.

— Поповы жили на Сивцевом Вражке.

— Я жила на углу Большого Афанасьевского и Арбата.

— В доме, где магазин? — спрашивает Вика. — Продовольственный?

— Да.

— Ваш дедушка, вы как-то говорили, жил на Сивцевом Вражке, — вспоминаю я.

— Точнее, угол Сивцева Вражка и Конюшенного.

— Звон гусарской сабли Александра Александровича… — продолжаю вспоминать я.

— Ах да, я вам рассказывала про это.

Я киваю.

— До сих пор слышу… — говорит Наталья Сергеевна.

Я передаю пакет от Андрея Леоновича. И фотографию, которую Вика сделала в Лицее, — кольцо с бирюзой, принадлежавшее Наталье Николаевне Пушкиной, и коралловый браслет.

— Обещали и вот сделали.

— Пока пробный отпечаток. Потом я увеличу, — поясняет Вика.

— Я вам очень признательна. — Наталья Сергеевна рассматривает снимок. — Браслет тот. Но кольцо я передавала другое — небольшой изумруд и маленькие бриллиантики розочками.

— Ваше кольцо нам еще не удалось поглядеть.

Наталья Сергеевна вспоминает, как незадолго до начала реставрации пушкинской квартиры на Мойке, когда музей был уже закрыт для посетителей, Нина Ивановна Попова водила Наталью Сергеевну по квартире. Они были только вдвоем.

— Незабываемое для меня посещение. Передайте это Нине Ивановне, когда вновь поедете в Ленинград.

— Она прислала вам привет.

— Неизвестно, когда я еще попаду к ней. — Наталья Сергеевна так и сказала «к ней». — Боюсь, что квартира, после капитального обновления, станет для меня другой, — повторила она то, о чем уже говорила мне когда-то. — Утратится для меня ее привычность. Замышляется музейный комплекс.

— Утратится настроение? — спросила Вика осторожно. Именно об этом уже и был разговор с Натальей Сергеевной.

— Ну, может быть, я не права. Это для меня так. Привычка, знаете ли. И опасения напрасны. Я теперь часто хвораю — мучает гипертония. Так что Ленинград для меня и новая квартира на Мойке… — Наталья Сергеевна развела руками.

Вика говорит, что тоже не может забыть того настроения, которое испытала, когда Нина Ивановна вот так же разрешила нам побывать в квартире, и мы были почти одни. В какой-то из комнат упаковывали вещи, увязывали их. Вроде Пушкины переезжали.

— Ну на дачу, что ли… — добавила Вика. — На Каменный остров.

— Значит, и вам было подарено чувство присутствия в квартире.

Наталья Сергеевна возвращается к альбому. Медленно пролистывает. Рассматривает акварели. Просит меня:

— Раскрепите его, удобнее будет смотреть.

Я взял ножницы со столика и отогнул ими металлические скрепления. Снял переплет.

Теперь листы можно было разложить на столе. Что Наталья Сергеевна и сделала. Вдруг слегка вскрикнула.

— Что-нибудь случилось? — взволновалась Вика.

Наталья Сергеевна быстро успокаивающе улыбнулась.

— Я знаю эту картинку. Она мне очень нравилась в детстве, и я ее срисовала.

Наталья Сергеевна держала в руках акварель — море, два паруса вдалеке, веранда, ступени к морю.

— Значит, вы знаете альбом?

— Он темно-вишневый… или темно-малиновый, верно?

— Да. Так сказал Андрей Леонович.

— Альбом из нашей семьи Пушкиных-Мезенцевых. Из далеких времен. Мой отец генерал Мезенцев.

— Живая повесть давних дней, — сказал я, несколько перефразируя строчку из стихотворения Вяземского, адресованного Наталье Николаевне.

Шепелева взяла теперь листок с текстом стихотворения на французском. Прочитывает французское название стихов:

— «Le sourire». — Улыбнулась, повторила: — «Le sourire».

Я спрашиваю — и стихи она знает?

— Нет. Помню только рисунок.

Я предложил прочесть переводы, точнее — подстрочники, сделанные Викой Тубельской.

— Хорошо. Прочтите.

Я начал читать. Наталья Сергеевна внимательно сверялась по тексту. Я читал и волновался — читать в присутствии правнучки Пушкина, в присутствии портретов семьи Пушкиных, Гончаровых, Мезенцевых, окружавших сейчас нас с Викой, согласитесь, непросто. Я читал:

— «Знаете ли вы, знаете ли вы, что такое улыбка? Это маска страдания, это великолепное украшение несчастного, это знак грустного сердца, это фальшивая монета гордой лжи тех, кто страдает повсюду. Тех, кто ненавидит себя за страдание, которое их гложет. И тех, которые не сдаются. Верьте в улыбку!»

Взглянул на Наталью Сергеевну. Она была предельно внимательна, не отрываясь смотрела во французский текст.

— «Верьте в улыбку! Что делает женщина, когда ее оскорбляют и предают?» — Я читал дальше и дальше. — «…Когда ее сердце кровоточит? Она улыбается… Она улыбается и тогда, когда…» — Я сказал, что слово не разобрали, не удалось.

Наталья Сергеевна попыталась разобрать, но тоже не сумела.

Я прочитал две последних строки:

— «О, вы не знаете, что такое улыбка, вы, которые можете ее оклеветать!!!»

— «Ее оклеветать» — это улыбку, — уточнила Наталья Сергеевна.

В комнате все больше образовывалась, создавалась атмосфера прошлых времен. Давних времен. Каких? Чьих?

Наталья Сергеевна перевернула страничку. Одну. Другую.

Теперь были стихи на русском. Я начал читать то, что сделали уже мы с моей Викой, то есть переписали стихи для более удобного чтения:

— «Вы сильны душой. Вы смелым терпением богаты. Пусть мирно свершится ваш путь роковой. Пусть вас не смущают утраты! Поверьте, душевной такой чистоты не стоит сей свет ненавистный! Блажен, кто…» — Я опять предупредил — следующее слово не разобрали, а дальше будет так: — «…на подвиг любви бескорыстной».

Наталья Сергеевна не выдерживала и иногда произносила, прочитывала слова вперед, когда я замедлял чтение.

— «Вражда умирится влиянием годов. Пред временем рухнет преграда, и вам возвратятся пенаты отцов. И свет домашнего сада целебно вольется в усталую грудь». — Это уже прочитала Наталья Сергеевна.

В небольшую комнату Натальи Сергеевны Шепелевой на Гвардейской улице, с портретами над диваном, фотографиями и часами с бумажным циферблатом и нарисованными на нем «остановившимися» стрелками, все упорнее приходило прошлое из далекого прошлого. Портреты, фотографии, часы — внимательно слушали, о чем мы говорили, какие читали стихи. Из их времен! Это точно.

— Можно продолжать читать? — спросил я Наталью Сергеевну. — Осталось еще одно коротенькое стихотворение на французском.

— Да. Да.

— Начинать? — Я держал уже листок с переводом.

Наталья Сергеевна начала сама быстро разбирать:

— «Надейся, дитя, завтра и еще раз завтра, всегда завтра, надейся на будущее… Наши ошибки… были причиной наших страданий».

Она читала своим неспешащим глубоким голосом. Гладкие, белые, даже так — серебряные — волосы. Прямой, строгий пробор. На левой руке, в которой держала листок из альбома, были надеты на безымянном пальце два простых, без всяких украшений, серебряных кольца.

Наталья Сергеевна закончила чтение.

Мы с Викой сидели тихо на большом, покрытом зеленым диване. Тихо сидела и Наталья Сергеевна. Она была взволнована какими-то своими воспоминаниями.

Мы сидели, не смели потревожить эти воспоминания. Понимали — надо собираться: Наталье Сергеевне пора отдыхать от нашего визита, который доставил ей, может быть, даже серьезные переживания. Но Наталья Сергеевна не захотела нас отпускать.

— Я испекла пирог. Вы должны попробовать.

Мы перешли в кухню. В ту самую кухню, где на стене висели две тарелки с Полотняного Завода — одна салатного цвета, другая — с картинкой. Я подумал о картинках из альбома и о той картинке, которую перерисовывала в детстве Наталья Сергеевна.

Когда мы с Натальей Сергеевной прощались, я не удержался и спросил о часах с бумажным циферблатом. Она засмеялась и рассказала. Часы тоже из далеких времен и тоже из семьи Натальи Сергеевны. Механизм сломался. Его вынули для починки вместе с циферблатом. Должны были прийти гости. Наталья Сергеевна, чтобы часы не зияли пустотой, быстро нарисовала циферблат и стрелки на нем.