Теперь кубок в музее в Пятигорске. Елена Дмитриевна надеется, что она не ошибается в отношении места нахождения кубка.

— Почему именно в Пятигорске? — удивилась Вика.

— Очень просили. Все-таки Лермонтов… Его домик.

Потом мы поглядели и родословную роспись Кологривовых, которую составил старейший друг семьи Владимир Алексеевич Казачков.

Шли родственные связи Елены Дмитриевны с Суворовым, Кутузовым, генералом Ермоловым, адмиралом Синявиным, Чаадаевым; декабристами Петром Свистуновым, Петром Мухановым, Федором Вадковским, Захаром Чернышевым.

Захару Чернышеву и Сергею Волконскому Евдокия Ростопчина подарила стихотворение «К страдальцам», в котором есть строки: «ваш тернистый путь, ваш крест — он стоит счастья… и мы признания вам платим долг святой». Впервые было опубликовано только в наше время, в 1926 году.

Доводится родственницей Елене Дмитриевне и жена декабриста Никиты Муравьева Александра Григорьевна, родная сестра Захара Чернышева. Это она, Александра Муравьева, совсем еще молодая женщина, оставит троих детей, чтобы поехать одной из первых в Сибирь, к мужу. И это она, Александра Муравьева, привезет декабристам послание Пушкина: «Во глубине сибирских руд…»

Иван Пущин об Александре Муравьевой скажет: «Душа крепкая, любящая… Она всегда умела успокоить и утешить — придавала бодрость другим».

Умерла Александра Григорьевна в возрасте 27 лет.

И даже каторжники, которые должны были вырыть могилу в замерзшей земле и которым пообещали заплатить, чтобы сделали все быстро и хорошо, возмутились:

— Какие деньги… не обижайте нас, разве деньги могут заменить ее доброту.

Эта удивительная женщина была родственницей Пушкина — его четвероюродная сестра.

Дальше в семейной хронике Кологривовых идут родственные связи Елены Дмитриевны с участниками Отечественной войны 1812 года, их портреты висят в Зимнем дворце, в Военной галерее. А медали «За взятие Парижа», 1814 года, «Всевидящее око» и «Юбилейная медаль 1912 года» хранятся теперь в Бородинском военно-историческом музее.

— Когда я хорошо видела, меня Владимир Алексеевич Казачков пригласил к ребятам в 113-ю московскую школу. Мальчики — в гусарской форме. Девочки — в длинных платьях, в чепцах и в шалях. Представление из жизни декабристов. Я, в числе других потомков декабристов, сидела в зале. Волновалась за этих мальчишек и девчонок спасу нет как. Они, по-моему, волновались за всех нас. И все мы вместе с ними оказались на Сенатской площади, в том далеком прошлом, в котором никто из нас не был. Видели мы на сцене и Рылеева, и Пестеля, и Никиту Муравьева, и Лунина, и Трубецкую. Ребята такие самоотверженные, искренние, переполненные желанием доставить нам удовольствие своим спектаклем. Просто замечательными были две девочки: одна такая худенькая, хрупкая, с такой доброй улыбкой, другая — с упрямыми, решительными плечиками и отчаянно гордо вскинутой головой. Совсем Александра Муравьева и Мария Волконская. Глядя на девочек, поверьте, расстроилась до слез. Ну такие замечательные девочки, — повторила Елена Дмитриевна. — Настоящая юношеская поэма. Я ребятам об этом сказала.

Каждый раз Елену Дмитриевну приглашают на собрание потомков декабристов, которое часто проводится на Гоголевском бульваре в доме № 10, где собирались в свое время московские декабристы и об этом есть на доме мемориальная доска.

— Вы представитель лучшей части России, — говорю я Елене Дмитриевне. — На вас сошлись такие громкие и памятные имена.

— Я в родстве и с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Дальнем, но родстве, — вдруг говорит Елена Дмитриевна.

— Теперь уж точно легенда…

А Вика даже перестает вести записи в наш дневничок.

— Нет. Не легенда, — Елена Дмитриевна откидывается на венском стуле от своего легкого, прекрасного, искреннего смеха. И опять перед нами девушка-гимназистка в белой весенней кофточке с маленькими на цепочке часами, тайно укрытыми в тайном карманчике. — Я родственница Лермонтова через много раз прабабушек и прадедушек.

— С ума сойти! — кричу я, и в моем возгласе изумление и растерянность. — Ну, прямо ничего больше не остается, — говорю я. — Получается, что через много раз прабабушек и прадедушек родственники и Пушкин с Лермонтовым! — И я теперь чувствую, что на самом деле можно сойти с ума.

Смотрю на Вику, Вика смотрит на меня.

— Родственники! — подтверждает Елена Дмитриевна, и опять это похоже на современное восклицание ребят: «А то!»

Перед нами представитель родственной связи двух самых великих на Руси поэтов.

— Елена Дмитриевна, как это получается подробнее? Как это выглядит?

Меня охватывает совершенно неприличное нетерпение.

— Подробнее… Все у Владимира Алексеевича Казачкова. Он специалист по родословию, по предкам и потомкам. Вы, наверное, поняли.

— Понял. Еще как понял!

— Теперь вам желательно повидать Казачкова?

— Конечно. И как можно скорее! — но тут я замолчал: Вика делала мне знаки, чтобы я хотя бы немного унялся, успокоился.

Елена Дмитриевна не посчитала меня виноватым в такой необузданной поспешности — настолько была великодушной. Винюсь перед ней и теперь. Она протянула Вике тетрадку, свою записную книжку:

— Викочка, пожалуйста… чтобы мне не брать лупу.

Вика без труда отыскала номер телефона и адрес Казачкова. Переписала.

— Елена Дмитриевна, уйдут последние вещи из вашей квартиры, с кем вы будете разговаривать? — спросил я.

Я уже знал, что, когда закончат восстановление пушкинской квартиры на Арбате, в ней займет место портрет хозяйки дома — прабабушки Елены Дмитриевны. Часть газетных свертков уедет в музей, в Кусково, часть — в Останкинский дворец и еще куда-то.

— Со мной всегда мои воспоминания, — ответила Елена Дмитриевна.

За все время нашей беседы только сейчас голос у нее чуть дрогнул, дрогнули в нем воспоминания. Я подумал, что мы в этот день уже слишком утомили Елену Дмитриевну. На прощание она показала нам последние ордена мужа — орден Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды — и медали, которыми он также гордился: «XX лет РККА» и «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». И еще сказала, что были золотые часы с надписью «Стойкому защитнику пролетарской революции от РВС СССР». Анатолий Евгеньевич Гутор был награжден часами к 10-летию Красной Армии, но, к сожалению, часы пропали и остались только в послужном списке в Историческом музее. И, уже совсем прощаясь, мы попросили подарить на память какую-нибудь ее фотографию.

— Подберу обязательно.

Елена Дмитриевна сама проводила нас до дверей — по своей однокомнатной квартире она ходит вполне уверенно, и даже не подумаешь, что у нее плохо со зрением. Вскоре фотографию получили, именно ту самую, гимназическую 6×9, из Царского Села. На обороте фотографии сохранилась едва приметная, проставленная гимназисткой Кологривовой надпись: «От любящей дочери Лели… 27 мая… Село». Фотограф двора его величества. Мы с Еленой Дмитриевной часто перезваниваемся по телефону. Потом я как-то вновь заехал к ней, навестил.

Елена Дмитриевна рассказала, что совсем недавно к ней приезжали работники музея Пушкина на Кропоткинской. Был снят со стены, с лески и увезен портрет Екатерины Николаевны Лопухиной-Хитрово — женщины с правильными чертами спокойно-русского лица; одета в вишневого цвета платье, на рукавах шитье — равномерно изломанные золотые полосочки. Накинута белая шаль. Был увезен и царскосельский гусар в красном ментике.

— Что вы сказали прабабушке на прощание?

— Сказала… До свидания, милая моя прабабушка. Возвращайся в свой родной дом на Арбате, где ты когда-то жила и где поселился Александр Сергеевич с молодой женой. — И после короткой паузы, добавила: — А я, кажется, совсем осиротела.

Нет. Елена Дмитриевна не осиротела — людей вокруг нее прибавилось. Люди стараются, чтобы она не чувствовала выжженную, холодную и беззвучную степь одиночества и то, что у нее зрение — «счет пальцев у лица». По-прежнему помогают ей по хозяйству соседи по лестничной площадке — семья Утехиных. Приглашают Елену Дмитриевну в гости, на чашку чаю. И конечно же не забывают ее во все праздничные дни.