Удивленная Майя Карабанова даже переспросила:
— Со дня посадки?
— Да. Со дня селекции 1829 года. В основе ее роза бенгальская.
Подошли еще люди. Слушают рассказ, рассматривают цветущий куст.
Я незаметно исчезаю: мне нужно минуты две, чтобы привести план в исполнение. Когда мы с Викой, будучи во дворце, оказались в зимнем саду, Вика обратила внимание, что через стеклянную дверь (дверь для выхода групп из дворца, после окончания осмотра), так вот, через эту стеклянную дверь проникли во дворец несколько ребят, прошмыгнули и тут же смешались с группой. Дело не в том, чтобы проникнуть без билета, а дело в том, чтобы не выстаивать в длинной очереди.
Я решил прибегнуть к их способу: встал у стеклянных дверей террасы, уловил момент, когда зимний сад заполнила большая группа посетителей и внимание всех было поглощено объяснениями экскурсовода, и прошмыгнул в дверь. Пристроился к задним рядам слушателей. Рассказывалось о скульптурном портрете Воронцовой, привезенном сюда из библиотеки одесского дома хозяев, и что Пушкин рисовал профиль Воронцовой на полях рукописей с этого мраморного изображения графини, в античном одеянии. А у Вики в зимнем саду давно есть своя любимая скульптура — работы итальянского мастера Квинтилиана Корбеллини — девочка склонилась над водоемом, подобрала платье. На ленточке — маленький медальон. Дело в том, что Вика в детстве часто и подолгу бывала в Крыму во время летних школьных каникул. Мраморная девочка — ее первое сильное впечатление от скульптуры. Детское. Только Вика не помнит, когда она впервые ее увидела.
Я быстро прошел зимний сад с финиковыми пальмами и вьющимся фикусом, бывшую артистическую комнату, где сейчас висят портреты представителей рода Воронцовых, выполненные крепостными мастерами; потом — голубую гостиную, где голубые стены и потолок как бы заплетены белыми стеблями и цветами; вестибюль с потолком, украшенным дубовыми тягами, и здесь вновь встреча с Елизаветой Ксаверьевной: ее парадным портретом. Потом — ситцевая комната, где висят картины «Вид Сорренто» и, между прочим, «Вид Коктебеля». И — я у цели: маленькая гостиная, комната графини. В ней шкафчик-кабинетик. В малой гостиной пусто. Никого. Я правильно рассчитал: пришел «против потока», и группы нет. Ее и не ждут отсюда. И смотрительницы поэтому нет. Так что в малой, светло-золотистой гостиной графини с тремя окнами, выходящими на юг, я один. Лишь бы шкафчик-кабинетик не был заперт. Черно-лаковый, на витых ножках. В нем десять или двенадцать ящичков, забыл сколько точно. Число ящиков называла Галиченко. Мне достаточно одного. Трогаю дверцы. Заперты. Шкафчик заперт! Ну надо же — невезение. В нем графиня хранила драгоценности. В один из ящиков шкафа я и хотел положить сердолики. Но… ничего не вышло — китайской работы шкаф и заперт небось на хитрый китайский замок.
Что остается делать? Так же стремительно уйти отсюда, как стремительно я сюда и пришел. И тем же путем. Пока меня не застали здесь смотрители. Одного. Без группы. Значит, неизвестно как проникшего. Чем занимаюсь! И в мои-то годы!
И вновь я в парке, у южной части дворца, у куста роз. Вокруг Галиченко, Вики и Майи уже собралась внушительная группа слушателей. Так что ни Вика, ни Анна Абрамовна, ни Майя не успели обратить внимания на мое короткое исчезновение.
Я услышал, что вместе с розой «графиня Воронцова» были выведены сорта «Алупка» и «Прекрасная из Никиты». И что это были три лучших розы Тавриды. Это уже рассказывала Майя. Я подумал, если названия поставить в таком порядке «Прекрасная из Никиты», «Алупка», «графиня Воронцова», то получится, сюжет. Но мой-то сюжет не состоялся! А розы этого сюжета вывел директор Никитского ботанического сада Николай Андреевич Гартвис, отставной штабс-капитан артиллерии. Частый посетитель дворца. Может быть, и куст этот высадил он лично?
Галиченко отломила несколько желто-красных роз и подарила Вике и Майе. Лекция закончилась. Слушатели начали расходиться.
На той же южной части дворца, во внутреннем дворике, там, где Библиотечный корпус, есть фонтан слез, Копия бахчисарайского, который Елизавета Воронцова в честь поэмы Пушкина назвала фонтаном Марии, а сам дворик с колоннами, увитыми сейчас глицинией, Бахчисарайским двориком. Об этом нам, конечно, рассказала Галиченко. Недавно в Алупке исполнялись музыкальные произведения по нотам, принадлежавшим Елизавете Ксаверьевне. Ноты хранятся в Библиотечном корпусе дворца-музея. Графиня сама хорошо играла на клавесине и на органе.
Я вновь оказался в шуваловской части дворца, в кабинете научных сотрудников. На прощание решил спросить у Галиченко, что она знает о сердоликовых перстнях — где могли их изготовить в Крыму? Анна Абрамовна не задумываясь ответила — Воронцовы многие ювелирные изделия заказывали в Чуфут-Кале, в мастерских у караимов, имевших отношение к Симе Бобовичу. Не исключено, что Елизавета Ксаверьевна заказала в Чуфут-Кале и эти два перстня.
Чуфут-Кале. Знаю эти места под Бахчисараем, неподалеку от ханского дворца. Там было одно из поселений караимов, община, со своими философами, специалистами по древним документам и надписям, изделиям со всевозможными национальными орнаментами и духовным руководителем гахамом. Отсюда на перстнях могло появиться изречение на древнееврейском языке, которым караимы пользовались. Всего в Крыму, во времена Воронцовых, насчитывалось примерно пятьсот караимских семей. Очень малочисленный и очень замкнутый народ на земле. Кастовый. В этом его какая-то таинственность. Идешь по улице, где они живут, — только калитки, и почти ни одного окна: вся жизнь во дворах, и тоже выгороженных высокими заборами. В 1862 году вышла книга «Память о Чуфут-Кале». Я ее никогда не видел, только слышал о ней. Я родился в Крыму, часть детства прошла в разных его местах. В том числе и среди караимов — только в Евпатории.
Ныне остатки «мертвого пещерного города» в Чуфут-Кале, остатки молельных домов караимов осматривают экскурсанты. Идет там и современная бойкая «туристская» торговля самодельными сувенирами. В основном — ожерельями, браслетами, четками из косточек маслин, шапочками из козьей шерсти, змейками из выкрашенных в песчаный цвет деревянных «позвонков». Змейки, когда берешь их за хвост и начинаешь покачивать, изгибаются — полное впечатление, что живые. Многие, кто видит их в первый раз в руках продавцов, пугаются.
Это что касается деревянных змеек и всего прочего. А я, переполненный печалью, сознаюсь Анне Абрамовне в своей мальчишеской выходке с сердоликами. Рассказываю, что привез сердолики из Коктебеля. Специально. И что вот хотел совершить такое вот… преступление, что ли. Ну, во всяком случае, поступок. Но черно-лаковый шкафчик-кабинетик графини оказался запертым. При этом я попросил Галиченко не смеяться над моим чистосердечным признанием. Она все же засмеялась. Конечно, она серьезный научный работник, а тут такой тип, как я!
— Вы говорите, коктебельские сердолики?
— Да. Коктебельские. Два.
И уже вполне серьезно Галиченко встала, подошла к своему шкафу. Достала рабочую папку, открыла одну из страниц и прочитала мне, что в 1842 году в Алупкинский дворец для парка и ручьев на пароходе «Петр Великий» были привезены 29 мешков разных камешков из Коктебеля — агаты, яшма, халцедоны, горный хрусталь, сердолики. 29 мешков! Их содержимым был усыпан, украшен весь парк.
— Весь парк, понимаете!
— Понимаю, — кивнул я, вконец раздавленный. — Меня опередили еще в прошлом столетии.
— И в каком количестве, — улыбнулась Галиченко. — Со временем те же ручьи, потоки дождей унесли, смыли камешки. Они сверкнули — и нет их. Вы меня понимаете? И нет их. Осталось только воспоминание. — Анна Абрамовна закрыла папку.
— Понимаю. Они вернулись в море. В тот же Коктебель.
— Вполне вероятно.
— Сердолики в Сердоликовую бухту.
— Да, — вдруг, вспомнив, говорит Галиченко, — а почему перстень Воронцовой должен быть потерян? Может быть, он у кого-нибудь из наследников?
— Наследников?
