В Одессе Пушкин стоял с Воронцовой у моря. И, как он часто делал, ждал девятую волну. Припожаловала девятая волна и настолько облила Пушкина и графиню, что пришлось переодеваться. Свидетельницей маленького происшествия была княгиня Вяземская.

Вот это и были «дни любви Пушкина и Елизаветы Воронцовой»: девятая волна самая приливная.

Елизавета Воронцова никогда не забывала Пушкина, читала и перечитывала его сочинения, даже, когда уже плохо видела, приказывала читать вслух, том за томом. Подряд. Кончали читать последний том, велела начинать читать сначала, как будто бы поджидала девятую волну… Поджидала молодость у себя в диабазовом дворце с итальянскими беломраморными львами и в Одессе, где и будет потом похоронена: могила ее на втором слободском кладбище. И не сразу удалось узнать, где похоронена Воронцова, — даже музейные работники пожимали плечами.

Я все думал, как поступить с сердоликами, — поехать в Алупку, в диабазовый дворец, и сказать: «Пожалуйста, вмонтируйте эти два сердолика в раму одного из портретов Софьи Воронцовой». Пока что я это говорю Вике.

— Тебя, гостя курорта, выдворят из музея, — ответила Вика. — Тем более — портреты не в экспозиции.

— Значит, действительно можно вмонтировать сердолики. Будут когда-нибудь в экспозиции уже с сердоликами. Глядишь, на выставку отправят.

— Глядишь, тебя куда-нибудь отправят…

Но я не сдавался и предлагал один план фантастичнее другого — упорствовал, упрямствовал, ну, мальчишествовал. Возьму и отвезу сердолики в музей-лицей к Алевтине Ивановне Мудренко, чтобы положила их в коробку, оставшуюся после перстня-талисмана: в ней и хранился сердолик. Пока выяснится судьба перстня Пушкина и перстня Воронцовой — если выяснится, — пусть полежат два сердолика вместо пропавших колец: коробка не будет пустой. А может быть, пора послушаться Вику — затихнуть, угомониться. Ну, угомонюсь, затихну, и что тогда? Интересно, Волошин тоже держался на мальчишестве, когда разгуливал по коктебельскому побережью с посохом, в хитоне с шелковой подпояской и с полынным жгутом на волосах? Дарил людям — людей, друзьям — друзей: «сопереплетал их в единую книгу любви». И первое место в этой книге отводил Пушкину.

Я все продолжал думать, как поступить с сердоликами. Затеял историю контрабандистскую, а ради чего?..

К нам в гости зашла Галя Виноградова — подруга детства — со своей дочерью Леной. Оказывается, они были у скульптора Олега Константиновича Комова. И живет он, можно сказать, по соседству с нами — на улице Чайковского, возле дома Грибоедова. Разговор возник об одной из последних работ Комова — скульптуре Лермонтова в Тарханах. Лена вынула из сумки фотографии памятника, и тут же выяснилось, что поэт Лермонтов для Лены — все. Вот так — все!

— Когда памятник открывали, началась гроза. Представляете себе, гроза! Хлынул дождь. — Темные глаза Лены стали еще темнее. — О грозе рассказывал сам Олег Константинович, — не успокаивалась Лена. — Нам с мамой. Дождь. Гроза. Лермонтов в гусарских штанах, в рубашке сидит на простой гладкой садовой скамейке и смотрит на свое детство, на Тарханы. Когда я была в склепе, где он похоронен, постреливала свеча. Громко. И вспыхивала, вспыхивала… Вижу и теперь эту свечу, и вижу, как вспыхивает и почти гаснет. Только бы не погасла совсем, думала я тогда. Тронуть, поправить фитиль — боялась. — У Лены на лице и сейчас был испуг.

Лена так убедительно говорила, что я живо представил себе теряющую пламя свечу и склоненную перед нею Лену уже с совершенно темными, почти черными от волнения глазами.

Лена завела к нам маму, то есть подругу нашего детства, чтобы дальше повести ее в домик к Лермонтову. В школе Галя выучила «Мцыри». До сих пор помню, как она отвечала учителю литературы Давиду Яковлевичу Райхину, читала поэму, а я проверял по книге, изредка подсказывая текст. Галина разошлась вовсю и под конец уже не читала поэму, а играла ее. Наш далекий, школьный «Мцыри».

Заговорили о Вареньке Лопухиной, потому что Лена сказала, что еще девчонкой бегала на Молчановку к дому Лермонтова и к дому Лопухиных, на месте которого теперь высотный дом с кафе «Ивушка». Это примерно. Или чуть дальше жили Лопухины.

— Ну надо же! — воскликнула Лена. Она была вся в мать — эмоциональной, искренней. — Лермонтов любил Вареньку. Очень. Я даже уверена, что дочь Оля — это дочь Михаила Юрьевича. Вы как полагаете? — Лена говорила, а сама все глядела на высотный дом с кафе «Ивушка», покачивала головой.

— Почему же ты уверена?

— Была у него с Варенькой, уже Бахметевой, встреча? Вы ответьте, была?

— Была. Тайная.

— Да. Тайная. В чем-то. Ради этой встречи Лермонтов задержался с выездом к бабушке приехал в Тарханы под самый Новый год.

— 1836-й.

— Да. Едва не опоздал.

Я кивнул.

— Они любили друг друга? Скажите, любили?

— Любили.

— Всегда любили? «Тот взор, исполненный огня, всегда со мной». И встреча была, — настойчиво повторяла Лена.

— Конечно.

— «О грезах юности томим воспоминаньем». Это их прощание. И родилась Оля. «С отрадой тайною и тайным содроганьем, прекрасное дитя, я на тебя смотрю…» Да вы перечитайте, перечитайте стихотворение. Ну что вы, дядя Миша! — Лена просто наступала на меня. — Где у вас Лермонтов? Где стихотворение? Он сам все сказал. Он же обращается к своей дочери и хочет, чтобы имя его осталось при этом для нее тайной. «Что имя? звук пустой!» И просит, чтобы она, если случайно узнает имя отца, не прокляла бы его! Ну чего же еще!

Правда, чего же еще? Почему не поверить Лермонтову? Вот Лена, в недавнем прошлом студентка исторического факультета МГУ, взяла и поверила.

— Я за Лопухину. Во всем, — говорит Лена со свойственной молодежи категоричностью. А потом еще вдруг, вспомнив: — Висковатов что записал со слов родственников Вареньки? Что Лермонтов имел случай увидеть дочь Варвары Александровны. Он долго ласкал ребенка, потом горько заплакал и вышел в другую комнату. Это есть и в книге Чекалина «Наедине с тобою, брат…».

Но пора было гостям собираться к Лермонтову: до закрытия музея оставалось совсем немного времени.

Позвонил в музей — трубку взяла Валентина Брониславовна. Я попросил ее, чтобы она встретила Лену и ее маму, нашу школьную подругу. Сказал, что для Лены поэт Лермонтов — это все, как и для Вареньки Лопухиной. Валентина Брониславовна ответила, что в таком случае и она для Лены сделает тоже — все.

А как Лена знает Лермонтова? Пример тому еще — перед самым звонком в музей я сказал, что вот когда в Пятигорске открывали памятник Лермонтову в 1889 году, был исполнен марш «Лермонтов». Отыскать бы имя композитора и ноты.

— Знаю имя композитора.

— !!!

— Сауль. Называется марш «Лермонтов в горах Кавказа». Марш для голоса и оркестра. Но я не уверена на открытии памятника исполнялся именно он или марш Тенгинского пехотного полка. Ноты Тенгинского марша неизвестны.

Вот после этого я и сказал Валентине Брониславовне по телефону, что Лена знает все, что касается Лермонтова.

Два сердолика. Они так и лежат у меня на столе. Ну что, вернуть заповедному Карадагу? Сердоликовой бухте? Письма, запечатанные кольцами-талисманами, были уничтожены. И не надо тут ничего больше придумывать, а? Судьба уничтожила или, скажем так, спрятала и сердоликовые кольца. Нет их больше. Заповедная тема. И о старшем поэте, и о младшем. Стихи «Младенцу» и «Ребенку» пусть будут, а нас, любопытствующих, на этот раз пусть не будет.

Я рассказал об этом Лене, когда на следующий день Лена позвонила и поблагодарила «за музей», за встречу со Светланой Андреевной и Валентиной Брониславовной. Лена согласилась со мной, значит, и Варенька Лопухина тоже. Потому что Лена — это Варенька наших дней. Она даже внешне похожа на Лопухину m-lle Barbe, — как иногда Лермонтов называл Вареньку в письмах. Черные гладкие волосы, сзади подхвачены в пучок. Продолговатое лицо, большие темные глаза, густые темные брови. Такая Варенька на акварели Лермонтова, такая же она и на миниатюре у Валентины Михайловны Голод, такая же наша Лена — Варенька наших дней.