Барон стар — ему семьдесят пять лет. Значительную часть жизни прожил вдовцом. Дети давно взрослые — они удалились в свою взрослую жизнь. Три дочери и сын. Жена ходила босая в часовню, молилась, просила даровать сына. Сын родился, но жена умерла. Всегда боялась черной лестницы — хотя потемневшими от времени были только перила — и русских снов. Петербург называла проклятым, но горничную держала русскую и до конца не оставляла греко-российской веры.

Слуга, извинившись, доложил, что к господину барону пришел мсье, похоже — русский, и никак не желает покинуть замок. Барон не успел воспрепятствовать визиту: незнакомец уже стоял в гостиной — пальто достаточно поношенное, застегнуто наглухо, шляпы не снял. В этом уже был вызов. Затухающий камин не достигал вошедшего светом, и казалось, все настоящее не достигает его. Человек был из прошлого. Барон это сразу понял, нельзя было не понять.

— Ровно пятьдесят лет тому назад вы, барон Жорж, убили поэта!

Да, сегодня был этот прошлый день. Были эти пятьдесят прошлых лет. И со дня свадьбы — тоже. Со времени церквей святой Екатерины и Исаакиевского собора. Сани, убранные красным сукном, в них веселая компания, разъезжавшая по Петербургу от особняка к особняку. Кучера во весь голос кричали, освобождали дорогу: «Пади! Пади!» Русские сани обманчивой удачи.

— Кто вы? — спросил барон вошедшего.

— Кто вы, барон? Вы были русским офицером, но вы француз с немецким акцентом. Вы, имея живого отца в Эльзасе, были усыновлены в Голландии. Вы служили и Франции, и Пруссии, и России. У вас два имени, три отечества. Вы всегда были горды собой, снабженный десятками рекомендательных писем. Когда вас рассматривали дамы, они просили дополнительные свечи, чтобы лучше вас разглядеть. И вы всегда были уверены, что стоили этих свечей.

— Кто вы? — опять спросил барон.

— Прикажите подать дополнительные свечи.

Свечи барону не нужны были — это был русский. Пришел он к Жоржу Шарлю Дантесу 29 января 1887 года. Пришел, чтобы барон понял — содеянное им не умрет и с его детьми, и с его внуками и правнуками. И с его самыми отдаленными потомками не умрет. Человек пришел как сама судьба, предопределение, как неизбежность и постоянство, которое познается только с возрастом, когда прошлое выходит из одиноких углов.

…Ветер. Метель. Мороз. Тропинка в снегу, на которой барон осторожно сходился с Пушкиным, и она, тропинка, вот сегодня, по милости этого господина, опять должна была увести барона в Россию. Опять ветер, метель, мороз. Мороз был градусов пятнадцать. А метель с каждой минутой усиливалась…

Барон не двигался. Камин затухал.

Валентина Михайловна Голод приехала по делам из Ленинграда в Москву. Пришла и к нам на проспект Калинина. Мы подвели ее к окну, чтобы она взглянула на Молчановку, на старый Арбат, на Тверской бульвар. На старопечатную букву — как назвал Москву участник Бородинской битвы, воин и писатель Федор Глинка.

— В следующий приезд сфотографирую, с вашего позволения, панораму города. Отсюда.

— Конечно.

— Отправлю парижским друзьям.

— Московская пушкинско-лермонтовская точка, — сказал я.

Валентина Михайловна предана Ленинграду. В годы блокады работала в кинохронике и полностью приняла на себя блокадные дни и ночи.

Перед нашим с Викой последним отъездом в Ленинград я разговаривал со старшим научным сотрудником лермонтовского дома-музея Светланой Бойко, и она просила меня поговорить с Валентиной Михайловной, чтобы Валентина Михайловна прислала фотографию с миниатюры Вареньки Лопухиной на ее родную Молчановку. Я пообещал и вскоре привез.

— Отсюда, — показал я Валентине Михайловне Голод на музей Лермонтова, — начинается Пушкинская тропа. Знаменитая Собачья площадка прямо у наших с вами ног. Здесь у Соболевского, как вы знаете, останавливался Пушкин. Был счастлив — ничто ему еще не угрожало, даже женитьба.

— Я была в семье Дантесов, — вдруг медленно проговорила Валентина Михайловна. — В силу обстоятельств. Первый раз в 1968 году.

Что со мной произошло при этих словах Валентины Михайловны? Я бы так охарактеризовал свое состояние — изумленная тишина.

— Потом я еще раз была у Дантесов. Когда приехала в Париж через несколько лет. — Валентина Михайловна понимала, какое это производит на меня впечатление.

Валентина Михайловна время от времени наезжает во Францию к родственникам. Посетила и Дантесов, в силу обстоятельств, как она сказала.

С моей стороны изумление не проходит, даже, наоборот, усиливается. Вика на кухне занимается чаем и вовсе не ведает о нашем разговоре.

— Вы же знаете, что я интересуюсь миниатюрами, видели мою коллекцию. У Дантесов, как мне говорили, была богатейшая коллекция миниатюр и картин. Я встречалась с двумя женами праправнуков, или как там получается. Две мадам Дантес. И у обеих мужья теперь уже умерли.

Дальше разговор продолжался за чаем, и мы слушали Валентину Михайловну уже вместе с Викой.

— Всех миниатюр я не увидела: оказались не в парижском доме, а за городом, что-то километрах в шестидесяти от Парижа. Куда по какой-то причине в тот мой визит во Францию нельзя было ехать. Младшая дочь мадам Дантес была больна. Да, кажется, это и послужило причиной тому, что мы не поехали в их загородное имение. В гостиной, где мы сначала сидели, было много портретов предков хозяев, и среди них — небольшой, но очень хороший портрет Пушкина, писанный маслом.

— Миниатюры из пушкинской эпохи у них есть?

— Не знаю. Я тоже на них рассчитывала. Мне предложили навестить больную девочку. Она лежала в огромной кровати своей матери. На девочке было надето что-то в виде «татьянинки». Меня поразило удивительное сходство девочки с Натальей Николаевной Пушкиной. Сходство было почти фотографическим. Звали ее тоже Натальей.

Слушая Валентину Михайловну, у меня мелькнула мысль — не был ли этот небольшой очень хороший портрет Пушкина, находившийся в гостиной, тем самым портретом, который прежде висел в Сульце в комнате у Леонии — младшей дочери Жоржа и Екатерины Дантесов. Леония любила Пушкина, все собирала о нем, читала его на русском языке. Для чего специально выучила русский язык. Умерла Леония рано. Я сказал об этом портрете и своем предположении Валентине Михайловне.

— Все может быть, — согласилась Валентина Михайловна. — Я знаю, что в имении Дантесов было много фамильных портретов, и среди них — портреты Пушкина.

— Пушкин у Дантесов, — подумал я вслух. — До сих пор… Среди портретов других родственников.

Никак не хотелось признавать, что Пушкин и Дантесы родственники через Наталью и Екатерину — родных сестер. И что старшая сестра Екатерина сразу же после замужества написала отцу Жоржа Дантеса в Сульц: «Милый папа́, я очень счастлива, что, наконец, могу написать вам, чтобы благодарить от всей глубины моего сердца за то, что вы удостоили дать ваше согласие на мой брак с вашим сыном, и за благословение, которое вы прислали мне и которое, я не сомневаюсь, принесет мне счастье…»

И это написано, когда над младшей сестрой, над ее семьей уже нависало великое непоправимое несчастье.

— Сколько было детей у Дантесов? Напомните? — попросила Валентина Михайловна.

— Четверо. Матильда, Берта, Леония и сын Луи-Жозеф. Он младший, — ответила Вика. — После рождения сына Екатерина умерла. Катрин де Гончарофф, баронесса де Геккерн.

— И вот, генетическими путями, явилась в роду Дантесов Наташа, копия Натальи Николаевны. Спустя сколько же лет?.. — начал подсчитывать я.

Вика быстро сказала:

— Почти что через полтора столетия.

— Пошла я к ним не только по поводу миниатюр, — продолжала Валентина Михайловна, — а в силу обстоятельств, как я уже вам говорила.

Мы с Викой ни о чем не спрашивали. Но Валентина Михайловна сама объяснила, что семья ее родственников и семья Дантесов должны были породниться, что смущало ее родственников, считавших Дантесов для русской семьи, и даже ставшей французской, неприемлемыми. Сколько бы пра, пра ни набралось, ни насчиталось. Таким принципом руководствуются многие старые русские семьи, проживающие во Франции.