Мы бежали по неровному, кочковатому полю, срезая угол пашни, кажущейся в непроглядной тьме ночи бесконечно огромной. А до этого нас мчал по шоссе заставский вездеход, опасно накреняясь на поворотах и отчаянно визжа тормозами. «Система» сработала на первом участке левого фланга — это почти стык с соседней заставой. Там вплотную к контрольно-следовой полосе подступало кукурузное поле, вспоминал я на ходу инструктаж Михалькова перед выходом. Нарушителю, если он идет от границы, это как раз то, что надо. Он может скрытно и быстро продвинуться к шоссе, а там уж выбирай: то ли прямиком через кряж, то ли на попутке до Кагула, а можно и к железной дороге. Словом, вариантов немало.

«Граница есть граница, — думал я, стараясь не отставать от остальных и чувствуя, как нервный озноб пробегает по всему телу. — Что там ни говори, но и в мирные дни здесь как на передовой: кто знает, что ждет этих ребят через минуту-другую — длительное преследование или вражеская пуля в упор из засады…»

Звучит команда Михалькова, и мы останавливаемся. Вот и первый участок. Правда, впереди по-прежнему ничего нельзя разглядеть. Лейтенант рассредоточивает людей, на рожон не лезет, сам держится чуть впереди других. Михальковский характер дает о себе знать. Отец тоже был горячим и смелым. Приближаемся осторожно. Собака рвет поводок, и сержант-инструктор с трудом сдерживает ее. Тишина. Только ветер разгуливает по кукурузным метелкам, и кажется, что кто-то разговаривает шепотом. Луч следового фонаря неожиданно выхватывает из потемок густые ряды проволочного забора и в нем — несколько рваных сквозных отверстий.

— Кабаны! — говорит Михальков, и в его голосе я улавливаю нотки разочарования.

Признаться, я тоже ждал другого. Чего-нибудь посерьезней. Мы внимательно осматриваем контрольно-следовую полосу, «систему» и прилегающую по обе стороны забора местность. Дикие кабаны прошли от плавней, где обычно они спят весь день, в сторону кукурузного поля, должно быть на кормежку. «Систему» они прошли с ходу, не останавливаясь, не получив при этом даже царапины, только шерсть кое-где осталась. А ведь «система» — это несколько десятков нитей стальной колючей проволоки! «Вот силища!» — думаю. На остальных это не производит впечатления. Лейтенант еще раз осматривает местность, следы и теперь уже окончательно подтверждает:

— Кабаны. Четверо. — И тут он дает волю своему негодованию: — Опять на кукурузу пошли! Ну, погоди у меня, Николай Трофимович!..

На обратном пути в машине он мне рассказывает:

— Это кукурузное поле директор совхоза специально оставил неубранным. Кабанов приваживает. А потом районное начальство на охоту зовет. Им развлечение, а нам каждую ночь покоя нет, по два-три раза тревожная группа по флангу челночит. Ну, ничего, мы с ним потолкуем сегодня по душам…

Утром я становлюсь невольным свидетелем разговора Михалькова с директором совхоза. Тот, не дожидаясь огласки случившегося, сам явился на заставу. Из окна ленинской комнаты, временно отданной мне под рабочий кабинет, я видел, как часовой открыл заставские ворота и во двор стремительно въехал запыленный газик. Директор совхоза (а что это — он, сомнений не вызывало) с виду был моложавый, энергичный, хотя и несколько грузноватый человек. На его живом открытом лице выделялись густые черные брови и усы на манер казацких, а в широкой поступи чувствовалась властность и твердая решимость. И мне подумалось, что лейтенанту будет с ним нелегко «выяснять отношения».

Стенка между канцелярией и моим «кабинетом» была чисто символической, и мне было слышно каждое слово. Сначала я, по соображениям деликатности, хотел покинуть свое убежище, но неожиданно раздумал: уж больно любопытно было, как поведет себя молодой Михальков. Между тем мои собеседники перешли от обмена любезностями к обмену «легкими ударами».

— При всем к вам уважении, Николай Трофимович, я вынужден принять решительные меры! — первым нанес «удар» лейтенант.

— Это какие такие меры? — с усмешкой парировал директор.

— Сожгу кукурузный клин!

— Хе-хе… Народное добро?

— Если бы народное! — Лейтенант продолжал теснить «противника». — Я-то знаю, для чего этот кукурузный клин оставлен.

— Для чего? — неубедительно защищался директор.

— Для кабаньей охоты, когда районное начальство пожалует. Ведь так?

Мне показалось, что защита директора была окончательно деморализована. Но я ошибся, директор и не собирался капитулировать. Он предпринял энергичный обходный маневр, чтобы несколько охладить пыл молодого, но неопытного соперника:

— Да ты не горячись, Анатолий Васильевич! Добро! Уберу я ту злосчастную кукурузу. Уберу. Но ты тоже должен понимать ситуацию. К тому же мы с начальником заставы согласовывали…

В канцелярии наступила долгая пауза, сопровождающаяся, должно быть, дуэлью взглядов. После чего директор продолжил, но уже не столь решительно:

— …А насчет начальства… тут, уважаемый Анатолий Васильевич, надо иметь, я бы сказал, стратегический кругозор.

— А я его имею, — с достоинством ответил лейтенант. — Моя стратегия, уважаемый Николай Трофимович, четкая — охрана государственной границы!

И лейтенант поднялся (я это слышал по звуку энергично отодвинутого стула), давая тем самым понять, что разговор окончен.

Через полчаса часовой на вышке доложил, что бригада совхозных рабочих начала уборку кукурузного поля…

Войны не бывает без первого выстрела. Кто знает, где он прозвучал в то воскресное утро раньше — на Буге, на Двине или на Пруте? Оставим разобраться в этом историкам…

Июньская ночь быстро укрывает землю. Кажется, сумерки еще только на подходе, а оглянулся — ни напарника не видно, ни дозорной тропы: темень — хоть глаз коли.

Макаров и Теленков идут молча. Неторопливым шагом отмеряют они свой участок, вверенный им под охрану и оборону. Начинается участок от деревянной вышки и петляет вдоль берега реки, выписывая замысловатые кренделя; километра полтора-два набегает.

Медленно тянется время, путается в плавнях, в камышах, где каждую минуту подстерегает неожиданность. Макарову не терпится переброситься хоть словом, но Теленков парень не из разговорчивых, звука из него не вытянешь — поговори с таким. Смутная, неясная тревога позвала Макарова в ночной наряд на границу. Со вчерашнего дня, после случая с Вероникой, крепко засела она в нем и неотступно преследовала с тех пор. Вечером, после кино, спустился он к реке кое-что простирнуть: у повара на заставе дел всегда по горло. И странным показался ему тот берег. Обычно светится огоньками Фельчин, населяют его привычные звуки: засмеется кто-то, где-то заплачет ребенок, лениво забрешет собака, кто-то, навеселе выйдя от шинкаря, песню распевает. А тут будто вымер весь городок, не хаты — груды котельца разбросаны по пригорку. Жуткая картина. Вернулся Макаров на заставу, пошел к начальнику проситься в наряд. Сидеть да ждать, что будет, — не тот у него характер. Чем ушибся, тем и лечись, учил отец.

— А кто заставу будет кормить? — спросил Тужлов.

— Не беспокойтесь, товарищ лейтенант, на пару с Вороной управимся.

— Ладно, ефрейтор, собирайся. Пойдешь с Теленковым на левый фланг, часовым границы. Возьми мой ППШ, оно сподручней будет…

За полночь тяжелеет воздух. Тянет прохладой от реки, выстывают плавни, сырость одолевает теплое дыхание земли, укрывает ее студеной росой. Глохнет все в этот час, ватными делаются звуки, не слышно даже собственных шагов.

В одном месте тропа сбегает к самой воде. В неясных очертаниях берегов Прут кажется широким и могучим. Постояли, прислушались. Всплески, точно хлопушки, дырявили реку — вовсю играла рыба. На обратном пути снова постояли здесь: Макарову вдруг почудился чей-то говор.

— Слышал что-нибудь? — спросил он у Теленкова.

— Уключина вроде как звякнула, — неуверенно ответил тот.

— Подождем.

Залегли в камышах. Ветерок гулял в сухих стеблях, рождая неприятные, подозрительные звуки. Неподалеку монотонно поскрипывало старое дерево.