К заставе Тужлов и Бойко подходили молча. Уже совсем стемнело. Небо сделалось низким и тяжелым. Кровавая полоска заката рубанула горизонт. Глухо, натужно ворочалась сзади река, будто укладывалась на ночь в незнакомое русло. Ушел, уплыл с рекой еще один день, и никому неведомо было еще, что принесет день новый.

Военком обошел и внимательно осмотрел оборонительные сооружения «Береговой крепости» — три дзота, систему ходов сообщения, противотанковые рвы, вкруговую опоясавшие заставу. Все здесь было сработано на совесть, для себя, «для своего же здоровья», как любил говорить старшина заставы Козлов. Но на этот раз Бойко не высказал своего обычного одобрения. Перед той опасностью, которая угрожала с чужого берега, эти укрепления уже не казались ему такими надежными.

Во дворе заставы Тужлов и Бойко, не сговариваясь, остановились. Из курилки доносилась песня. Под гармонь чей-то высокий и сильный голос с чувством выводил:

Ему вторил другой, пониже и мягче:

— Кто это? — тихо спросил военком.

— Мусорин и Исаев, — так же тихо ответил лейтенант.

А дуэт слаженно и красиво вел песню дальше:

Прежде чем войти в казарму, военком сказал Тужлову:

— Вот что, начальник, запланируй меня в ночную проверку. Туда к утру поближе. А сам загляни домой. Жена, поди, извелась вся: целый день парубкуешь.

Но «заглянуть» домой Тужлову довелось лишь за полночь. Много неотложных дел нашлось на заставе в этот тихий субботний вечер. Подкорректировали с замом план охраны границы на предстоящие сутки — с 21 на 22 июня, зашифровали и передали его в штаб комендатуры. Потом принимал гостей: стояновские колхозники Григорий Таукчи и Петр Монастырлы пришли потолковать насчет завтрашнего покоса и резки лозы в прибрежной зоне. После них заглянул на огонек младший лейтенант Юрасов, начальник охраны железнодорожного моста, — ознакомил его с обстановкой.

Не сговариваясь, попросились в наряд повар Макаров и техник-лейтенант Романенко, прикомандированный на заставу строитель, который, по словам старшины, толком-то и винтовку в руках держать не мог. Что это вдруг с ними?

После двадцати двух позвонил комендант.

— Василий Михайлович? С тебя причитается. — Голос мягкий, приветливый, будто и не было того дневного разговора.

— По какому случаю, товарищ капитан?

— По случаю очередного звания. Поздравляю вас, товарищ старший лейтенант!

— Спасибо. — Сдержан начальник заставы, сдержан. Жива еще в нем обида.

Но Агарков будто и не замечает этого. Хитер комендант: какой же подчиненный станет ерепениться, если начальник сам ему в друзья набивается?

— А насчет твоих опасений доложил лично начальнику отряда… Гм… Завтра с утра к тебе собираюсь. Не прогонишь?

— Буду рад.

— Ну, добро. До завтра!

— Что, Агарков в гости напрашивается? — Бойко сидел в канцелярии и старательно выхаживал свой пистолет. Хитрый его глаз с прищуром косил на новоиспеченного старшего лейтенанта. — Не удивляйся. Такой уж характер у человека: сначала пошумит, потом подумает. А в целом мужик справедливый. Да ты уйдешь сегодня домой, колгота? Или мне часового позвать?..

Тихонько скрипнула дверь.

Тужлов осторожно переступил порог и прислушался. В доме было тихо. Тикали в дальней комнате ходики. Что-то бормотал во сне Толик. Тужлов нагнулся, стал стаскивать сапоги. Кто-то заворочался на узком топчане у окна. Барбара, догадался он, сегодня ведь суббота…

Барбара, дочка прачки из села Епурени, обычно в субботу после кино ночевала у них. На заставе Барбара была своим человеком. Помогала матери обстирывать пограничников, охотно участвовала в самодеятельности, но особенно любила нянчить маленького Толика и очень привязалась к нему. В свои пятнадцать лет Барбара выглядела вполне уже оформившейся привлекательной девушкой, и редкий из пограничников не заглядывался на нее.

Лунный свет передвинулся в окошке, высветив разметавшуюся во сне девушку, и старший лейтенант вдруг замер — таким поразительным было ее сходство с Вероникой. Перед глазами вновь всплыло запрокинутое, безжизненное лицо девушки там, в лодке, распущенные по плечам волосы, ощетинившийся оружием, изрытый окопами и траншеями румынский берег.

Тоня спала, отвернувшись к стене, и не слышала, как он вошел. Тем лучше. Он не смог бы скрыть от нее своих опасений. Не раздеваясь, Василий прилег рядом, осторожно, чтобы не потревожить жену. Попробовал вздремнуть, но сон упорно не шел.

Потом скажут: я знал, я чувствовал, — так уж устроен человек. Найдутся даже доводы задним числом. Спору нет, предчувствие беды у людей развито очень сильно, но объяснить это невозможно…

О чем думал Тужлов в ту июньскую бессонную ночь? Вспомнился ему родной дом на Стареньких хуторах близ Волги, босоногое детство. Последнее письмо, матери. Он помнил его дословно, оно и сейчас, аккуратно сложенное, лежало в левом нагрудном кармане кителя. «…Ты уж приезжай, Вася, давно не виделись мы с тобой, сынок, сердце изболелось по тебе, — писала мать. — Вижу, служба твоя нелегкая, тревожная, хоть ты и молчишь об этом. Все может случиться, я стала старая и слабая. Надо повидаться, сынок, тяжело умирать, не повидав вас…» Как ей объяснишь, что с отпуском в этом году ничего не получится: то переход на новую границу, то сборы в Москве, теперь вот… Разве вырвешься? Спасибо Шеину, земляку, проведал старушку, выкроил-таки из своих драгоценных отпускных дней один. Даже яблоки умудрился довезти с Волги, да еще какие — краснобокую зимовку из сада сестры Анастасии.

С этими яблоками у Тужлова связаны особые воспоминания. Мать часто говорила, что с ними он, считай, второй раз на свет народился. Работал тогда Василий подпаском, за пять рублей в месяц. Надо было помогать матери: шестерых без отца поднимала. В том году после сильного наводнения овощи посадили поздно, урожай был плохой, есть нечего. Мать приехала получить за Василия деньги, а застала сына всего в жару, с растрескавшимися губами. Думала, не выживет, две недели без памяти был. А когда однажды пришел в себя, первое, что он увидел, два краснобоких яблока в руках матери. Василий с укором произнес: «Мама, зачем же ты сорвала зимовку из сада Анастасии?» И мать тогда залилась счастливыми слезами: будет жить ее Василий, коль уж яблоки признал…

Еще стояли перед глазами те яблоки, а память уже вызвала из далекого детства другое воспоминание — почему-то именно тот случай с ледоходом. Было это весной 1925 года — голодное время. В апреле кончились все их скудные запасы, и мать попросила его сходить в город на базар: «Ты всех легче, сынок, лед тебя выдержит…» Провожали его всей семьей. В заплечный меток приладили бидон с молоком и кусок масла на продажу. На вырученные деньги надо было купить хлеба и горчичного масла. На берегу мать поцеловала своего меньшого и трижды перекрестила. Два дня как по реке никто уже не ходил: тонкий, прозрачный лед пестрел черными промоинами.

Ему повезло: и Волгу перешел без особых усилий, и на базаре обернулся враз — привоза большого не было, видно из-за распутицы, молоко в цене. Назад не шел, а летел. Еще бы, за спиной целое богатство: каравай хлеба, бутылка горчичного масла, фунт сахара и даже три килограмма требухи, купленной по случаю. Вот дома-то будет радости! К Волге спустился севернее «Красного Октября», благополучно достиг песчаного острова и стал забирать вправо, чтобы наискосок и выйти к Стареньким хуторам. Вдруг с противоположного берега народ замахал, видно рыбаки: мол, назад, не видишь, куда прешь! Об опасности предупреждают. Но разве можно повернуть: за плечами мешок с едой, а там в доме пять человек голодных, его ждут. Пошел дальше. Палка нащупывает места потверже, нога — лед побелее. Настил слабый и пористый, того и гляди осядет. В одном месте нога уже было сорвалась — спасла палка. Едва добрался до берега, река тронулась. Сначала медленно, как бы нехотя, потом мощно и угрожающе, с диким шумом и треском. Только все это было уже позади, за спиной, и потому не страшно. И Василий улыбнулся в полусне тому Василию, шустрому мальчишке из детства, и тут же открыл глаза: далекая автоматная очередь прорезала тишину ночи…