Оставалось трое. С кого начать? Над этим и размышлял Земцев, когда вошел дежурный.

— Товарищ старший лейтенант, как быть с ДП? На камбузе рыба кончилась.

— Какое ДП? В чем дело? — Земцев был раздосадован, он не любил, когда его отвлекали. — А-а, ДП. Ладно, подумаем. Идите!

В подразделении был заведен неписаный порядок: раз в неделю, а то и два, для дополнительного питания содержавшихся здесь японцев заготавливали свежую рыбу. Занимались этим сами японские рыбаки, как правило, под руководством самого Земцева, который всегда был не прочь лишний раз постоять за рулем «Улитки» и хоть отчасти утолить свою давнюю страсть к морю. Рыбу отлавливали или в самой Заводской, на выходе из бухты, или в соседнем Горобце. Сегодня настало время для очередного такого выхода.

Земцев по инерции вернулся к прерванным мыслям. Он сразу исключил свое участие в этом мероприятии с ДП и просто еще не решил, кого послать вместо себя.

Неожиданно ему в голову пришла интересная мысль. А что, если все-таки выйти самому и взять с собой в море команду «Дзуйсё-мару»?

Что его привлекло в этой идее? Он понимал — надо каким-то образом расшевелить команду, вывести ее из оцепенения сговора, дать разгрузиться психологически, и лучше это сделать в привычной для них обстановке. Характер человека, привыкшего всю жизнь трудиться, наиболее полно как раз и раскрывается в работе. Ему захотелось посмотреть на тех троих в деле — естественном для них состоянии, — а не в кабинетной официальной обстановке. И еще один немаловажный момент: надо было немного отвлечься самому, взглянуть на дознание со стороны. Кто-то хорошо сказал: если близко вглядываться в объект, искажается перспектива.

Быть может, все это он обосновал потом, задним числом, после того, как мысль уже мелькнула, но интуитивно он чувствовал, что поступает правильно.

Собраться было делом десяти минут.

Он взял с собой Скрабатуна и Грибкова, смена которого уже кончилась, но он сам попросился с ним в море.

До соседней бухты Горобец было двадцать пять минут хода на «Улитке». Море успокоилось, дул небольшой ветерок. На выходе из Заводской пахнуло свежестью океана, сделалось прохладней. Японцы, поначалу державшиеся напряженно и молчаливо, понемногу оттаяли и разговорились. Их было семь человек, вся команда «Дзуйсё-мару», исключая шкипера и хозяина.

Шли вдоль берега на небольшом удалении. С моря остров смотрелся огромным монолитом. Выходы черного базальта были мощны и разнообразны. Природа (ветер и океан) причудливо изваяла из этого прочного камня таинственные мрачные гроты, целые скульптурные группы, одетые частично яркой зеленью леса и чудом уцелевшими на крутизне, однобокими от ветра деревьями. Огромное количество чаек гнездилось по скалам, оглашая прибрежье тревожным гортанным криком.

У входа в бухту Горобец, в самом узком месте, из грота угрожающе смотрит амбразура уцелевшего японского дота. Дымов, который здесь воевал, как-то рассказывал, что берег этот защищали смертники, добровольно приковавшие себя цепями к пулеметам в таких вот дотах. Ничего удивительного в том не было. Японских солдат императорской армии воспитывали в самурайских традициях древнего кодекса бусидо, который считал сдачу в плен страшным позором.

Бухта Горобец — маленькая и уютная. Река здесь тоже Горобец. И гора Горобец, и сопки — тоже маленькие Горобцы. Здесь, у входа в речку, хорошо ловится рыба. Один замет капроновой сети — и недельный запас ДП обеспечен. Ловится здесь в это время горбуша, пятнистая кумжа, окунь, камбала и другая рыбешка, помельче. Японцы любят рыбу. Они употребляют ее в любых количествах и в любом виде — сырую, вареную, жареную. Ловить ее они тоже большие мастера. И делают это охотно и с азартом. Не успели они заметать невод у устья речушки и завести другой его конец к берегу, как Масахико и Отомацу, самые молодые, уже мигом разделись и спрыгнули в воду. Подхватили кошелек и потащили его к берегу. Вода была прохладная, градусов 10—12, но эти двое вели себя как ни в чем не бывало. Правда, на них были надеты традиционные томаки — шерстяные противорадикулитные пояса с магнитной жилкой, тем не менее всех оставшихся на шхунишке невольно пробрал озноб.

Быстро завели оба конца невода на берег, встали в ряд друг за другом и под громкие азартные крики «Ой-са, ей-са!» стали вытягивать сеть.

Земцева тоже разобрал азарт, и он присоединился к рыбакам. Рядом с ним оказался старик-моторист Савада Цунэо. Работа спорилась. Невод продвигался все быстрее и быстрее, крики сделались азартней, ритм — вообще сумасшедшим. Земцев заметил, что старику это не по силам, тот задыхается, и жестом разрешил ему отдохнуть. Цунэо медленно поплелся к выброшенной на берег лесине и тяжело опустился на нее.

Улов был знатный — много горбуши, кумжи, крупная камбала. Мелочь решили не брать. Пока японцы сортировали и укладывали рыбу, Земцев подошел и присел рядом со стариком. Тот, видимо, чувствовал себя неважно, держался за бок. Земцев спросил, что с ним. Цунэо ответил, что давно страдает желудком, побаливает печень и что вообще уже старый. Земцев предложил ему лекарство, он всегда носил в кармане но-шпу и аллохол, на всякий случай. Старик вежливо отказался.

С рыбой было покончено — ее отсортировали и уложили на «Улитку». Невод тоже сложили. И Скрабатун спросил разрешения покормить японцев и заодно обсушиться. Земцев не возражал. Быстро развели костер — благо на берегу дров хватало; старшина выдал консервы, хлеб.

Земцев решил пройтись по берегу. В полусотне метров от того места, где они причалили, стоял импровизированный стол — из выброшенных на берег ящиков — с остатками богатой трапезы. Земцев сразу определил, что пировали не местные. Компания была заезжая, с какого-нибудь сухогруза или плавбазы. На острове в период путины действовал сухой закон. Изредка продавали только вино. Да и то по личному разрешению председателя местного рыбкоопа. Такой привилегией пользовались лишь те, кому посчастливилось когда-то родиться в летне-осенние месяцы путины. В таких случаях председатель рыбкоопа самолично проверял дату в паспорте в присутствии самого виновника и обычно спрашивал: «Сколько просишь?» «Ну, ящик шампанского», — робко заикался тот. «Обойдешься тремя бутылками. Нечего спаивать весь поселок…» — выносил свой безапелляционный приговор строгий рыбкооповский начальник.

В таком ограничении был свой резон — каждый день путины напряжен до предела, и невыход на работу хотя бы десятка человек ощутимо сказывался на работе комбинатов и промысла.

Земцев вернулся к костру. Японцы ели.

Старику как будто стало полегче. Он сидел на прежнем месте, в стороне, и курил.

Земцев снова подсел к нему. Что-то влекло его к старику. Может быть, сострадание? Что он, такой болезненный и немощный, по чьей-то злой воле вынужден терпеть теперь неудобства и переживания, вместо того чтобы быть с семьей в покое и уверенности за те дни, которые ему еще отпущены. Говорить ни о чем не хотелось, но он почему-то вспомнил японский дот у входа в бухту и спросил старика:

— Савада-сан, а ты знаешь, что была война?

— Да, господин начальник, я был здесь. — К удивлению Земцева, старик заговорил по-русски.

— Здесь, на острове? — Земцев сделал вид, что это для него не новость. — Где именно?

— Бухта Сякутан.

— Та, что теперь Малая?

— Да, господин начальник.

— Ты воевал?

— Нет, нас, рыбаков, в армию не брали.

— Что же ты делал?

— Сидел дома. В море нас не выпускали. Путали, что там русские и они нас потопят. Мы голодали. Все рыбаки. Трое моих детей умерли тогда от голода.

— Тяжелые здесь были бои?

— Бои были, были. Долго стреляли. Один день и одну ночь.

— Ну а потом?

— Потом пришли русские, а мы вышли в море. Мы взяли тогда много рыбы. Очень много рыбы. Весь поселок радовался. Все рыбаки. Потом, через два года, мы переселились на Хоккайдо. Так захотело наше правительство.

— Русский язык ты здесь выучил, Савада-сан?

— Да. Я много работал с русские люди, господин начальник.