И Плещеев был рад поездке друга к Протасовым: двух сироток его — Варю и Машу — он в Петербург привезет... Пора им в семью возвращаться.

Четвертого сентября Жуковский поехал повидать Карамзина в Царском Селе и захватил с собой Плещеева и Алешу. Там, у Кухонного пруда, Жуковский нанимал квартиру, чтобы было где остановиться в случае наездов.

Перед посещением Карамзина решили прогуляться немного. Миновав березовую рощу, обогнули Лицей и, пройдя под его арку, свернули направо, вдоль фасада Екатерининского дворца, сейчас опустевшего из-за отъезда двора. Алеша, пораженный величием здания и открывшейся перспективой, молчал, впиваясь жадным взглядом в сказочную красоту архитектуры и парка.

Оставив слева Агатовый павильон, направились по пандусу Камерона, по широкой, длинной дубовой аллее на высоком холме, бывшем некогда Катательною горкой, и подошли к серой Гранитной террасе, обращенной в сторону огромного озера. Павильоны по берегам красные, белые. А правее из воды возникает белая ростральная колонна на усеченной пирамиде из красного мрамора...

— Чесменская колонна, — торжественно возгласил Жуковский.

Отсюда, издали, были четко видны стаи скользящих по воде лебедей. Пошли по направлению к пристани — к площадке с широкими ступенями и круглыми тумбами. Но еще не дойдя до нее, пробираясь по дорожкам веселого цветника, Жуковский остановился и стал внимательно всматриваться вправо, в тень молодых деревьев. Там, на скамье, виднелась напряженная спина поджарого юноши с курчавой головой, — локтем опершись о колено, он сосредоточенно вглядывался в темную скалу перед собою.

— Смотрите, у фонтана Молочница Пушкин сидит. Молодой чудотворец.

Подошли. Пушкин обернулся лишь после того, как Жуковский окликнул его. Быстро, как будто испугавшись, вскочил, поздоровался. Рассеянно, торопливо пожал руки новым знакомым и, уже не садясь, опять устремил взгляд на фонтан.

На гранитной глыбе бронзовое изваяние девушки в античной тунике. Сидит в грациозной, условно-изысканной позе, опершись грустно поникшею головой о ладонь правой руки. А в левой, безвольно опущенной, держит черепок разбитого кувшина. Из него непрерывной струей течет студеная прозрачная вода.

Неожиданно Пушкин заговорил — очень быстро и страстно, словно кого-то оспаривая, — о том, что скульптору была предложена темой басня Молочница, или Кувшин с молоком Лафонтена: Перетта, крестьянская девушка, несла на голове горшок, чтобы продать молоко на базаре. Дорогой она размечталась: вот на вырученные деньги курицу купит и выведет десяток цыплят. А если их в продажу пустить, то получится некая сумма, которой достаточно будет... и так далее... Но тут она оступилась, горшок упал и разбился. Мораль: воздушных замков не стройте напрасно.

Но русский художник создал нечто значительно большее. Вместо темы «крушение мечты» он воплотил в изваянии идею о вечности. Вечность движения...

— И грусти, — добавил Жуковский, — видишь, как дева печальна.

— Нет, это скорей не печаль, а мечта. Мечта о Прекрасном. О величаво-прекрасном. — Пушкин был очень серьезен. Даже побледнел от волнения. Стал вспоминать, как он еще мальчиком, когда его Александр Иванович Тургенев привез сюда для поступления в Царскосельский лицей, в первый же день пришел к этому камню и был околдован вечным движеньем воды. И сейчас, спустя годы, струя продолжает изливаться все так же. Пройдет еще множество лет, десятилетий, даже веков; сменятся поколения; войны, ураганы и грозы промчатся над отечеством; разрушатся устои монархии; взлетят на воздух дворцы; но ключ кастальской волной вдохновения будет неизменно все так же поить пришельцев, жаждою истомленных, утолять жар их сердец. Вечность движения воды — это символ вечного движения мысли. И творчества. То есть поэзии.

Автографы четырех поэтов: Жуковский, Батюшков, Пушкин, Плещеев. Коллективные стихи. 4. IX. 1817 г. Царское Село. ИРЛИ (Пушкинский Дом)

Пока юноша говорил, Плещеев за ним наблюдал. Смуглый и худощавый, с мелкими чертами лица; выдвинута вперед нижняя половина лица... По первому впечатлению внешность его может показаться простой, заурядной. Но если вглядеться в глаза, то сразу покорит задумчивая глубина. И благородство. Но главное — мысль. Проницательная, проникновенная мысль.

Но тут внимание отвлеклось: приближался миниатюрный молодой человек с волнистыми волосами.

— Батюшков!.. Костя!.. Ты здесь?.. почему?..

— Я живу в Петербурге, у Екатерины Федоровны Муравьевой. Она меня просила съездить сюда, Карамзина навестить. Никита прислал ей из Москвы новое творение Вяземского. Могу и вам прочитать. Прощание с халатом. Или нет, пусть лучше Плещеев прочтет.

Вяземский, расставаясь с беззаботной, уютной жизнью в Москве, в стихах обращался к халату, метафоре спокойного домашнего быта, верному товарищу неги и вдохновений. Теперь, в Варшаве, предстоят ему деловые заботы, а музы и любимый халат будут обречены на забвение.

Тут же было решено огласить новые стихи в «Арзамасе».

— А сейчас напишем совместно поэту краткое послание. Тоже, конечно, в стихах.

Но Батюшков с кислой миной ответил:

— Писать я не умею: я много уписал.

Пушкин продолжил, прозаическую фразу превратив в стихи:

Плещеев взглянул на Жуковского, обнял его и произнес:

но тотчас осекся, подыскивая рифму. Закончил за него Жуковский:

Тогда Батюшков потребовал немедленно весь этот экспромт записать. Но ни у кого не оказалось карандаша. Пушкин вызвался раздобыть карандаш рядышком, в павильоне — там всегда сторож в запасе держит чернила — и помчался стремглав налево, вдоль берега, — к пышному, нарядному Гроту. Однако этот Грот был вовсе не рядышком.

Но как он побежал!.. как побежал!.. Александр Алексеевич помнил себя легким, быстрым бегуном, однако такого проворного бега он даже в отрочестве никогда не мог бы развить. Все молчали, наблюдая, как Пушкин стремительно, резко и ловко преодолевает дорогу, словно играя.

— Ну и бегун! — восхищенно проговорил Батюшков с огоньком в больших беспокойных глазах.

Но тут сорвался неожиданно с места и сломя голову пустился вдогонку Алеша: во что бы то ни стало хотел перегнать молодого поэта. Пушкин не знал, что кто-то следом бежит. А расстояние между ними быстро уменьшалось.

— Наддай, Пушкин, наддай! — шептал в азарте Батюшков.

В глубине души Плещееву хотелось, чтобы первым Лёлик пришел. Жуковский старался сохранить беспристрастный вид.

Алеша с Пушкиным почти уже поравнялся. Но в это мгновение старый служитель в ливрее, стоявший в дверях павильона, вытягивая руку вперед, что-то начал кричать недавнему лицеисту. Пушкин, кажется, понял и оглянулся. Увидев молодого Плещеева, загорячился, наддал и, собрав, надо думать, последние силы, несколькими прыжками вскочил на ступени.

Оба исчезли в растреллиевском павильоне. Однако скоро вышли одновременно и, смеясь, направились обратно, теперь уже шагом. Один нес чернильницу, другой — пук перьев. Оба тяжело дышали.

Пушкин с горячностью стал сразу же, как ни в чем не бывало, продолжать прерванную беседу о Вяземском, об отъезде его, — он, видно, не хотел, чтобы их бег наперегонки обсуждался, стремясь показать будто все это... так... пустяки. Сев на скамью, стали записывать стихи, каждый — своею рукой им сочиненные строки. Поставили дату, место их пребывания, расписались, Плещеев — последний (обвел свою фамилию затейливой закорючкой). И неожиданно для себя внизу нацарапал корявым пером: