Поэтому Кесаев выглядел сейчас так, словно он уже выиграл бой. Распоряжения его были спокойны, в движениях тоже не было суетливости, хотя ему казалось, что вражеские эсминцы обнаружили его «Малютку» и сейчас устремятся сюда, начнут бомбить и разнесут лодку в щепки.

Но не эти соображения, нагонявшие страх, были теперь самыми главными. Главное заключалось в том, чтобы правильно выйти в атаку. Страшновато, что греха таить. Но страх не сковывал, а, наоборот, как бы уточнял, что надо делать. «Чуют опасность, прячутся у берега», — думал Кесаев.

Было душно в рубке, слишком душно.

Астан все чаще обращался к акустику:

— Сосновский, глубина?

Сосновский встряхивал рыжим чубом, сообщал данные.

— Так держать! — скомандовал Кесаев.

— Так держать! — повторил штурман.

И лодка шла под водой на сближение с противником.

Наконец она приблизилась к эсминцам на 6–8 кабельтовых.

Пора разворачиваться…

В боевой рубке производили сложные расчеты: торпеды должны попасть в цель… Астан в перископ разглядел даже вражеских матросов и стоящих на вахте офицеров, настолько лодка сблизилась с целью…

Но когда торпеды уже были «на товсь», стальное днище корабля вдруг затрещало. Лодка остановилась и задрожала. Из центрального командного пункта раздались тревожные слова:

— Лодка села на мель!

Экипаж попытался сдвинуть корабль с места, но он даже не покачнулся.

«Сбросить балласт… Всплыть на поверхность и прямо пойти в атаку», — мелькнуло у Астана в голове.

По приказу командующего лодкам запрещалось выходить в атаку открыто. А тут еще перед лодкой три вооруженных до зубов эсминца! В таких условиях атака — чистейшая авантюра. Гибель лодки вместе с экипажем была бы неминуема.

Три вражеских эсминца, три кита, о которых можно было только мечтать, прошли чуть ли не над лодкой, стоявшей неподвижно с заглушенными машинами, ушли безнаказанно, словно здесь никого не было. Есть от чего стиснуть зубы!

Подвела карта! Глубина на ней в этом месте была показана на несколько метров больше действительной. Кого же теперь винить? Кого наказать? Впору расстрелять виновного!

Чтобы успокоить экипаж, командир сказал:

— Обидно, очень обидно, но такие казусы случаются в море. Надо это учесть на будущее. Благословим лучше звезду, под которой мы родились: счастье, что эсминцы не обнаружили нас на мели! Не то поминай как звали…

Но как ни объясняй, какой вид ни принимай, а первая атака сорвалась. Враг ушел. Этого Астан не мог простить себе. «Стыдно, стыдно! — терзал он свое сердце. — В таких случаях говорят: «Лучше смерть, чем позор».

Когда, по расчету, эсминцы были уже настолько далеко, что не могли услышать шумов подводной лодки, Кесаев прошел в электромоторный отсек, чтобы лично убедиться в исправности машин, и приказал опробовать моторы.

Матросы — моторист Иван Твердохлебов и электрик Яков Чивиков — быстро выполнили приказ. Но Кесаев видел, что не радость подгоняла их в работе. Лица были хмуры, глаза грустны.

Кесаев вслушивался в ровное гудение моторов и, повеселев, скомандовал:

— Глуши!

Потом обратился к матросам:

— Братцы, что вы носы повесили? Сердечко у «Малютки» на ходу, чего же унывать! Снимемся с якоря, сходим на базу, а там, глядишь, и подстрелим птичку. Выше нос, ребята!

— Так-то оно так, товарищ командир, — вздохнул Твердохлебов, — оно, может, и подстрелим, да только скажу я вам: какая это служба на лодке, не война, а так, мать родна. Если и пустишь фашиста на дно, все равно в глаза ему не заглянешь, не увидишь, приятно ли разбойнику подыхать.

— А чего глядеть? И без того ясно, что бандиту подыхать горько, — сказал Аслан.

— Так-то оно так, — повторил моторист, — только, по мне, настоящее удовольствие, когда стоишь с ворогом морда в морду.

— Ну ладно, — прервал разговор Кесаев, не понимая, куда клонит Твердохлебов. — Не до шуток сейчас. — И вышел из отсека.

Вскоре последовал приказ:

— По местам стоять! Продуть цистерны балласта! Приготовить корабль к всплытию!

Загудели переговорные трубы, по которым летели слова распоряжений, команд, докладов. Каждый член экипажа привычным ухом ловил касающееся его и быстро исполнял свои обязанности по расписанию.

Замер на посту и сам командир: как пойдет дело? Нет ли серьезных повреждений, которые помешают оторвать лодку от мели? Не потеряна ли плавучесть, каков будет дифферент? Не придется ли здесь еще «позагорать», как любит говорить Твердохлебов.

Скрежет металла полоснул, как нож по сердцу, и Кесаев на секунду даже закрыл глаза, словно подводные камни с хрустом царапали не стальной корпус корабля, а остриями своими врезались в его грудь.

От сильных толчков корабль задрожал, усилился скрежет, но моторы работали отлично.

Еще прошло с минуту напряженного прислушивания, и душераздирающий скрежет прекратился, лодка оторвалась от мели, пошла спокойнее.

«Кажется, пронесло!» — с облегчением сказал про себя командир и запросил:

— Доложите, есть течь? Какие обнаружены повреждения? Дифферент?

Он неожиданно для себя сделал акцент на букву «ф», не сумев подавить своего волнения.

Из отсеков доложили, что пока все нормально.

Это несколько успокоило Кесаева, и он вытер холодный пот со лба. Надо было отдохнуть. В голове чувствовалась тяжесть, ноги, казалось, не слушали его, да и морской горизонт был «чистый»— ни судов, ни самолетов. Кесаев пошел в свою каюту, сейчас даже начал сомневаться в том, что у врага много кораблей на Черном море, хотя по донесениям разведки Кесаев знал, что в черноморском бассейне Гитлер усиливает свою мощь. Помимо судов королевской Румынии сюда тайно перебрасываются боевые суда Муссолини, спускаются в море через Дунай новые немецкие корабли.

«Может быть, меня заслали в такой район, — думал он, стараясь заснуть, — где вражеские суда просто не появляются».

Однако сон не шел. В эту минуту ему захотелось стать беззаботным мальчишкой. Вспомнились далекие годы. Словно над самым ухом кто-то склонился и шепчет: «А помнишь, как ты, Астан, в своем селении босой бегал по улице, играл с мальчишками. А свою гармонику помнишь?»

Кесаев прикрыл глаза и только-только погрузился в воспоминания, как вдруг к нему вошел лейтенант Демин.

— Какие новости, штурман? — спросил Кесаев, приподнимаясь на локте.

— Новость, товарищ капитан-лейтенант, потрясающая. Совершенно удивительная новость…

— Короче!

— Короче, командир, невозможно, совершенно невозможно, — продолжал щупленький и быстрый на слова Демин, — в созвездии Гончих Псов произошли, по-моему, изменения и появилась, как мне кажется, звезда первой величины….

— Мне кажется, дорогой мой звездочет… — Кесаев сделал неопределенный жест, словно взвешивал новую звезду на ладони.

— Что же вам кажется? — не замечая иронических искорок в глазах Астана, устало спросил Демин.

— Очень просто, мне кажется, что вы открыли звезду наших удач…

— Вы, товарищ командир, очень весело настроены сегодня, — с едва уловимой ноткой обиды проговорил штурман.

— Не сердись, дорогой, но я почему-то вспомнил свое детство, и не так уж мне весело после сегодняшнего происшествия, как тебе показалось.

Оба помолчали.

Демин, так же как все члены экипажа, любил командира и ничем не хотел его огорчить, наоборот, он своим приходом рассчитывал отвлечь его от неудачи. И не получилось. Кесаев находился в том состоянии, когда человеку хочется поделиться с кем-нибудь своими думами, выплеснуть из души осевшую там тоску, облегчить свое сердце. И он как можно мягче спросил командира:

— Говорите, детство припомнили? Я тоже часто вспоминаю себя маленьким, да, знаете, все как-то забывается с годами.

— Нет, друг мой, это забыть невозможно, — задумчиво произнес Кесаев. — В тысяча девятьсот девятнадцатом году мне еще и семи лет не было, а я уже испытал на себе деникинские пушки, видел пожары, пережил голод. Вот тут брат пишет…

И Кесаев протянул штурману исписанную мелким почерком тетрадочную страницу.