Вернулся он в город радостный, веселый. Вошел в дом и положил перед братом Алексеем серебряные часы — второй приз.

«Вот новости, — развел руками Алексей, — бить бы тебя за такой «комсомольский поход», по раз приз получил, бить не буду. Только запомни: Кесаевы вторыми никогда не были и не будут!» Понял?

Чивиков с интересом слушал Твердохлебова, не перебивал, только иногда одобрительно кивал головой. А тот изредка поглядывал на него, словно оценивая, доходит ли все, что он говорит, до сердца собеседника. Оба они изрядно утомились и, пожалуй, вздремнули бы часок-другой в своем укрытии, не обращая внимания на противное завывание шакалов, которые изощрялись на все лады. Казалось, зверье окружило пещеру со всех сторон, стоял такой вой, что мороз подирал по коже. Но сон, всесильный сон, брал свое. Прислонившись друг к другу, Яков и Иван задремали. Чутко. Тревожно.

Обоих разбудил орудийный выстрел. За первым раздался второй, третий, и пошла канонада.

Иван Твердохлебов вскочил, встряхнулся и, словно чему-то радуясь, положил руку на плечо Чивикову.

— Пошли, Яша! Это, видно, Филипп Рубахо жизни дает. Совсем рядом. Пошли!

— Поспали бы ночь, а потом разобрались бы.

— Поспишь тут, слышишь, гаубицы бьют — это, брат, наши.

Чивиков встал на ноги, провел руками по лицу, вышел из пещеры, осмотрелся.

— Темень, черт побери, ничего не видать. Как бы к фрицам в гости не угодить.

— Да вот же тропка, видишь? Не дрейфь, Яша, пошли.

И Твердохлебов пошел по каменистой тропке. Полусонный Чивиков — за ним, ворча и жалуясь на усталость.

— Заблудимся к чертовой матери. Давай вернемся, Иван.

— Не заблудимся! У меня компас точный, Яша. А каково будет, если нас в пещере обнаружат солдаты? А? Понял? Трибунал, брат, как пить дать. Политику понимать надо. А Филиппа Рубахо найдем, значит спасены. Понял?

Осторожно, иногда перебрасываясь редкими словами, засыпая на ходу, помогая друг другу, шли они до самого рассвета. Горная тропинка привела их к маленькому аулу, сакли которого прилепились к пологому склону невысокого хребта. Остановились, не решаясь войти в селение. Сели наземь и начали наблюдать.

— Как думаешь, — спросил Чивиков, — свои там или чужие?

— Думать нечего, разведать надо. Похоже, что немцев нет, караульных не видать. Подождем. Война, брат, дело такое. Терпенье. Где к траве, где к елкам.

Селение казалось мертвым. Нигде ни дымка, ни живой души. Маленькие сакли молчали, их стены из дикого камня сливались с цветом скал. В предрассветной дымке за горой вспыхивали и гасли сигнальные ракеты.

— Посмотри-ка, браток, не лошади ли там, у крайней сакли? — спросил, всматриваясь в даль, Чивиков.

— Лошади и есть, только с рогами, — ответил Иван.

— Я даже запах парного молока унюхал. Вперед, Иван, — принимая шутку Твердохлебова, ответил повеселевший Чивиков.

— Ты принюхивайся, браток, не пахнет ли жареной бараниной, а я к этим коровенкам проскользну. Понял?

— Иван, приглядись-ка получше. Около коровки-то женщина хлопочет.

Твердохлебов подошел к хозяйке, медленно, чтобы не напугать ее, снял бескозырку, поклонился и тихо проговорил:

— Здравствуйте, хозяйка, доброе утро вам.

Пожилая женщина в черном одеянии от неожиданности вздрогнула и поднялась. Увидев перед собою доброе лицо Твердохлебова, она приветливо ответила ему:

— Здравствуй, здравствуй, сынок! Доктор нужен?

— Нет, хозяйка, доктор не нужен. Мы с другом воевать идем, матросы мы. Пешком идем на фронт. В ауле немцев нет? — вполголоса проговорил Твердохлебов, довольный тем, что первый испуг быстро сошел с морщинистого лица женщины.

— Нету их, проклятых, заходи в дом. А сами издалека?

— Всю ночь пешком шли. Нам бы поесть чего-нибудь да поспать маленько.

— Ой ме[13]! Устал. Кушать хочешь. Спать. Иди, иди, сынок, за мной… — сказала женщина и пошла в саклю.

Твердохлебов обрадовался и, махнув рукой Якову, пошел за хозяйкой. В сакле чуть светила мигающая плошка, но было тепло и просторно. Друзья уселись на деревянную длинную скамью с резными украшениями. Хозяйка вышла, сказав, что пойдет доить коров.

— Молочка парного принесу, а вы пока отдохните.

— Дозволь, мать, я помогу тебе, — сказал Иван, выходя вслед за женщиной, — я и корову могу подоить и дровишек наколоть.

Яков остался в сакле один. Окинул взглядом комнату— уютно, чисто. На стенах — ковры. «А что это за фото на стене?» — подумал Чивиков, встав со скамьи и рассматривая лицо человека, смотревшего на него со стены открытым смелым взглядом. Большой орлиный нос, густая борода, резко очерченные брови, весь облик подсказывал Чивикову, что перед ним портрет героя.

— Мой муж, — услышал он голос женщины за своей спиной. — Убит недавно фашистами… Когда они ворвались в аул, он бил их из охотничьего ружья… из этого окна стрелял… он меткий стрелок был… но к сакле подкрались враги и в спину его… из автомата. Меня, на горе, дома не было — скотину пасла. Когда вернулась, наши солдаты уже в ауле были. Всех злодеев переловили. Они к нам с самолетов, проклятые душегубы, спустились.

В саклю шумно вошел Иван и поставил на стол ведро с парным молоком. Не догадываясь, о чем только что шел разговор, он громко сказал:

— Коровенки смирные, а молока дают маловато.

— Слышь, Ваня, фрицы десант сюда сбрасывали, — прервал его Яков. — Мужа хозяйки нашей, понимаешь, убили. Он по ним из окна бил, из двустволки. Герой. Посмотри, вот его фото.

Твердохлебов подошел к стене, посмотрел на портрет, потом молча приблизился к женщине и склонил перед ней голову.

Женщина подошла к столу, открыла ящик, достала белый платочек, неторопливо развернула его и показала фото:

— Сын мой… он погиб под Туапсе… Злодеи, проклятые злодеи! — Слезы лились по ее лицу, плечи вздрагивали.

Иван и Яков почувствовали, как к горлу подкатывает и не дает дышать горький комок.

— Сын твой, мама, рядом с тобой, — проговорил Иван, еле сдерживая слезы. — Прикажи — и я отомщу врагам! — Твердохлебов обнял женщину за худые плечи. — Не плачь, мать…

— Кровь мужа! Кровь сына! Никого у меня больше не осталось на свете. Ты, русский матрос, отомсти врагу! — Женщина распрямила плечи, сверкнула глазами и посмотрела в лицо Ивану.

Твердохлебов опустился на колени перед горянкой, помолчал минуту, потом торжественно произнес:

— Я, русский матрос, отомщу врагу за смерть твоего мужа, за смерть твоего сына! Я даю эту клятву и говорю: отныне ты моя мать!..

— Встань, сын мой, я верю тебе. Я скреплю твою клятву материнской грудью. Это наш старый обычай.

Женщина-мать расстегнула пуговицы на платье, обнажила грудь и, глядя на Ивана, сказала:

— Подойди, сын мой, прикоснись губами к груди моей… Да будет клятва твоя священна!

Твердохлебов прикоснулся губами к груди матери.

Яков Чивиков, потрясенный всем виденным, стоял, боясь нарушить это величественное деяние.

Потом Иван подошел к портрету мужа названой матери своей и сказал:

— Герой, благослови на подвиг!

— Запомни, сын, что твою вторую мать зовут Шатанэ. Запомни, что муж мой, Созурук, не струсил перед врагом, не опозорил имя мужчины.

Такое нельзя забыть. Яков, укорявший себя за бегство с подлодки, теперь думал только об одном: скорее на передовую, мстить, мстить и мстить фашистам за слезы матерей, за кровь отцов, братьев, сестер.

После обеда Кесаев зашел в каюту командира бригады и доложил, что ремонт его «Малютки» закончен, а испытания показали, что она в море — дельфин.

— Я готов идти в море, товарищ комбриг, — коротко и радостно закончил свой рапорт старшему начальнику Кесаев. — Прошу «добро» на операцию.

— Что-то рановато твой мертвец ожил, — с недоверием посмотрел командир на Астана. — Не верю! Не верю, Астан Николаевич! Где это слыхано — за два месяца подготовить разбитый корабль к атаке? Не приснилось ли тебе, мой друг, что ты можешь идти в плавание?