Как не порадоваться такому случаю! Убит один из палачей, который лично повел свою танковую дивизию на прорыв нашей обороны. Эльхотовские ворота стоили ему жизни.

Интересно знать, как чувствовал себя Клепп, когда услышал об этом? Может, позавидовал коллеге Герру? За провал операции у Эльхотовских ворот теперь ему не отвечать ни перед Клейстом, ни перед фюрером, а с Клеппа еще спросят за разгром его «гренадерской дивизии»…

«…Находившиеся до последнего времени перед фронтом корпуса на западном берегу реки Терек силы противника можно считать уничтоженными… Остатки, отброшенные в горы, идут навстречу своей гибели… Преследование противника в направлении Владикавказа продолжается».

(Фон Маккензен — командир танкового корпуса)

— А скажи, Бета, могли мы освободить тогда город Моздок с ходу, ночью?

— Могли и не могли…

— Как так?.. — Габати отложил в сторону сухую хворостину и внимательно посмотрел на комбата.

В железной печурке занималось пламя, едкий дымок наполнял землянку. Цаллагов закурил папиросу.

— Отбить у врага Моздок можно было только с помощью авиации и «катюш»…

— Не надо, не надо!.. — замахал руками Тахохов. — Там ведь наши люди, там женщины и дети…

— Представь себе такую картину. В ту ночь, когда действовал отряд Казаева, когда мы с тобой держали па прицеле вражеский гарнизон Предмостного, а селение Кизляр было зажато в огненном кольце гвардейцами девятой бригады, представь себе, что в тот момент командарм Коротеев двинул бы наш корпус на Моздок…

— Ой и полундра была бы фрицам!..

— Гитлеровцы задержали бы пас на юго-восточной окраине города. Там у них заранее подготовленный рубеж, даже стены траншей заделаны плетнями, словом, сильная линия обороны… Так вот, сидим мы и постреливаем. А фон Клейст думает: «Очень хороший человек русский солдат Габати. Два раза ему спасибо: один раз — за то, что он спустился вниз с высот Терского хребта, второй раз — за непонятливость. Не догадался солдат Габати, что собираюсь я нанести удар с запада. Сиди, сиди под Моздоком. Тут я тебя и съем…»

— Не надо! — снова замахал руками Тахохов.

— То-то же. А мы вот вышли во второй эшелон. Корпус наш жив и здоров, закалился в борьбе, как меч в огне. Славная поговорка…

— Хорошая, Бета. Наша, осетинская.

— У Черного моря и на перевалах тоже наведен порядок: черноморцы загнали фашистов в норы, заставили их обороняться. А судьба Кавказа решается здесь… Враг пока через Эльхотовские ворота не прошел. Узкие они… Но враг хитер. Он будет искать другую дорогу к Грозному и Владикавказу. Фон Клейст теперь прикидывает, где бы легче прорвать танками нашу оборону. Не дай бог, нащупает слабинку где-нибудь на нашем правом или левом флангах. Нанесут, скажем, удар с запада. Дигорию ведь ты знаешь? И допустим, что их танки прорвались к селению Чикола… А оттуда Клейст их повернул на восток, к Владикавказу…

— Хуцаштан, не может быть!..

Ведь если враг прорвется с той стороны, тогда он не минует и Майрамадаг. Напрямую от Чиколы не так уж далеко до родного села Габати… А там его семья. Интересно знать, получили или нет письмо? Может быть, старая Чаба и внучка Нифа считают Габати погибшим?..

— Не исключено, — продолжал капитан-лейтенант, — что Моздок мы будем освобождать в боях на западных подступах к Владикавказу… Ты ведь о Моздоке спрашивал — вот тебе и ответ.

— Хотя ты, Бета, капитан-лейтенант, а я рядовой моряк…

— Клянусь, золотой ты человек, Габати, — усмехнулся Цаллагов. — Твой покровитель Уастырджи послал мне тебя на радость. Хоть и моря в глаза не видел, но ты — истинный моряк…

— А ты не перебивай, когда говорят старшие. А лучше растолкуй без загадок, что к чему…

На веселом лице комбата померкла улыбка. Он ответил задумчиво:

— Никакой тут загадки нет. Хотя почему бы ей и не быть? Вот, например, идешь ты, Габати, по лесу и видишь: с одной стороны на тебя нападает волк, с другой— волчонок. У тебя в руках дубинка. Кому первому ты перебьешь хребет?

— Ха! Конечно, волку. Он опаснее…

— Очень хорошо, Габати. Советский воин должен отлично знать свою задачу и происки врага.

— Это верно! Если мы, Бета, будем все знать, нам с тобой легче командовать будет. Правду говорю?

— Чистую правду!

И оба рассмеялись — комбат громко, раскатисто, а Габати — беззвучно трясясь и вытирая слезы.

Когда в землянку вошла радистка Этери, Тахохов принял серьезный вид. Он знал порядок: при посторонних нельзя вести себя вольно с офицером, тем более при женщине.

— Какие будут еще приказания? — спросил Габати, расправляя складки гимнастерки под ремнем.

— Подкинь в печку. Холодновато.

Этери положила на стол бумаги п раскрыла маленький журнал.

— Распишитесь, вот здесь, товарищ капитан-лейтенант. Шифр «А».

Девушка вышла. Бета поспешно снял с себя гимнастерку. Поняв, в чем дело, Габати извлек из маленького чемодана морскую форму капитан-лейтенанта. И сам начал приводить себя в порядок.

— Куда нас, к начальству?

— Мы едем в Дзауджикау! Принарядись, Габати.

На пути от западной ветки Алханчуртского канала до аула Средние Ачалуки открылась внушительная картина. Один за другим сменялись ярусы глубоких траншей, занятых войсками. Батареи тяжелых орудий, обращенные на север, молчали, но и в этом безмолвии чувствовалась их грозная сила. Балки словно поросли лесом — зенитные пушки, пулеметы, рельсы «катюш», стальные трубы крупных минометов… Кое-где притаились тяжелые танки КВ с иглами радиоантенн, возле них медленно расхаживали люди в комбинезонах, похожие на бурых медведей.

— А это что такое, Бета? — стараясь перекричать шум мотора, спросил Тахохов.

— Это? — Цаллагов посмотрел на большую поляну, сплошь уставленную самолетами — с крыльями и без крыльев, с хвостами и без хвостов. — Это кладбище фашистских стервятников…

Мотор зло урчал, преодолевая подъем. Габати смотрел по сторонам и диву давался. Вся земля изрыта, всюду торчат надолбы, зияют холодной глубиной противотанковые рвы, блестят на солнце гладкие, крутые откосы эскарпов. Часто приходится ехать стороной, на дороге встречаются воронки. Видно, саперы не поспевают их засыпать, наверно, есть работа поважней.

На южной окраине Средних Ачалуков машина остановилась. Габати пошел к зеленым палаткам разыскивать Ваню Реутова, которого недавно батальонный врач силой вернул в медсанбат для долечивания. Ни в одной палатке Вани не оказалось. Дежурный врач ответил, что матрос Реутов два часа назад убыл в часть.

С седловины Сунженского хребта Габати увидел всю долину Ацылык, прямую линию канала.

— Помнишь, Бета, где мы встретились?.. Эх, жалко, проехали, надо бы остановиться. Ведь там мою Юлтузку убило. Какая лошадь была! В молодости галопом вот такой подъем брала…

— Смотри вперед, Габати. Видишь— наш город!

Когда переезжали через оборонительный пояс Владикавказа, ординарец попросил остановиться.

— Вот здесь я работал. Тут теперь не то чтобы танк, и змея не переползет. День и ночь я работал на Юлтузке. Ох и лошадь была…

— А ты говорил, что зря эти рвы копали, — с улыбкой заметил Цаллагов.

— Э! Тогда я был колхозник, а теперь… Кхе-кхе. Сравнил!

Въехали в город, и Габати, как маленькое дитя, не давал покоя своему комбату. То увидит металлическую шапку артиллерийского дота, из которого зло смотрит жерло орудия, то колонну новеньких «катюш», то зеленую самоходную пушку, стоящую за углом…

Возле клуба вагоноремонтного завода Габати молча смотрел на разрушенный бомбой дом, на израненную осколками кирпичную стену средней школы. Дверь выбита и завалена каким-то мусором. Габати насупил брови, беззвучно шевелил губами. Видно, вспомнил про внучку в Майрамадаге, смуглянку Нифу…

Навстречу проехало несколько грузовых автомобилей, в кузовах — женщины и подростки с лопатами и кирками. Над капотом передней машины — плакат: «Смерть фашизму!» Габати помахал пилоткой, комбат приложил руку к козырьку.