«От вас, дядя Карамурза, я и на гармошке научился играть. Точно!» — ответил я тогда.

«Ого, — сказал дядя, — да ты настоящий артист. Придется гармонь покупать. Сказал, — значит, куплю».

Ну я, конечно, обрадовался, мне к тому времени девять лет исполнилось. Я носил деревянный маузер, который сам смастерил, кинжал и штык. А новую буденовку, подаренную мне дядей Карамурзой, я не снимал с головы целыми днями. У дяди Карамурзы был прекрасный скакун по кличке Тумуг — быстрый, и я втайне от всех присматривал за ним. Поил, чистил его стойло, гладил и мечтал когда-нибудь проскакать на нем по улицам села, чтобы и сама Мерет видела, какой я джигит… Мерет… Мечтал я проскакать на дядюшкином коне и даже высказал свое такое желание. Карамурза шепнул мне на ухо: «Вот подрастешь — тогда», и стал я ждать этого «тогда» со дня на день. Мама не разрешала мне близко подходить к лошадям, и у нас с дядей эти дела решались втайне. Бывало, поманит пальцем, посадит к себе на колени, шепнет: «Напоил?» Я кивну. «Почистил?» Опять кивну. «Ну, возьми кусочек сахару, дай ему, только сахар-то на ладонь положи». Какой умный конь был. Сахар снимет с ладони губами, а потом еще и мордой кивнет, вро-де спасибо говорит. Умный конь. «Славный джигит у нас растет, — услышал я однажды слова Карамурзы, когда тот с матерью моей говорил. — Коня и оружие любит, молодец». Потом он спрашивал у матери: «Одного не пойму, откуда у него такая страсть к музыке? Скажешь про гармонь — слезы на глазах проступают. Придется ему купить эту штуку, пусть попробует, — может, станет играть не хуже Мерет». Как только я услышал эти слова, на душе так повеселело, что я выбежал на улицу и долго не мог успокоиться. Я забросил свой маузер, и штык, и кинжал. И ходил смотреть на танцы да слушать, как играет на гармонике Мерет. Старшие в семье никак не могли понять, что со мной стряслось, потому что игра на гармонике у нас считалась не «мужским» делом. В селе на гармонике играли женщины, это спокон веков так: мужчине— конь, кинжал, поход, охота, женщине — игра на гармони.

Однажды в доме все засуетились, забегали, приходили и уходили, пили за столом араку. Друзья Карамурзы даже из Ардона прискакали. Долго разговаривали, что-то обсуждали, а я понял только одно — дядя Карамурза уезжает. Уезжает в Москву, в город, где жил Ленин.

Когда дядя положил мне руку на плечо и сказал, что скоро вернется, я держался как настоящий джигит и о гармошке ему не напомнил.

Месяц, а то и больше прошло с тех пор, как дядя уехал. Все это время я думал о гармонике, она даже во сне мне снилась, но ни одним словом нигде я не обмолвился о ней. Зато, когда дядя Карамурза приехал из Москвы и привез чемоданы и свертки, обшитые парусиной, я первым бросился к нему, почувствовал, как щекочут его усы мою щеку, и первое слово, сорвавшееся с моих уст, было: гармоника. Дядя толком ничего не сказал. «Будет и гармоника», — бросил он мимоходом. Настроение у меня испортилось. «Опять обманули», — промелькнуло у меня в голове.

А в доме был настоящий большой праздник.

Полно гостей. Длинные столы уставлены разными блюдами. Дядя Карамурза одет по-праздничному, на его широкой груди — орден. Сын его Алексей, мой двоюродный брат, объяснил мне, что Михаил Иванович Калинин такие боевые ордена дает только самым храбрым джигитам. Все за столом расспрашивали Карамурзу о Калинине, который ему орден вручал, спрашивали об Орджоникидзе. Серго был хорошим другом Карамурзы и много подарков ему попередавал. Когда гости разошлись по домам, дядя начал распаковывать свертки и доставать подарки. Вручая каждому подарок, дядя приговаривал: «Ты, Андрей, хочешь быть врачом, хорошо… зеленая улица тебе на этом пути». «Ты, Алексей, любишь военное дело, прекрасно, это мне более по душе… будь красным офицером-командиром».

Когда подошла моя очередь, дядя Карамурза, подавая мне вышитую сорочку, сказал: «Ты самый маленький, Астан, кем хочешь быть?» Я молчал, плохо скрывая свою обиду. Не сорочка нужна была мне, а обещанная гармонь. А дядя будто не замечал этого, весело разговаривал, смеялся, что еще больше повергало меня в уныние. От света его больших лучистых глаз мне почему-то хотелось плакать. «Артистом будет Астан, артистом, — громко сказал Алексей. — Он больше всего на свете гармонику любит». — «Артистом? — переспросил дядя Карамурза и громко рассмеялся. — Неужели и в нашей семье будут артисты?» Я готов был разреветься. А дядя хитро подмигнул мне и громко, чтобы все в доме слышали, сказал: «Ну что ж, джигит, будь артистом, только хорошим артистом… наш род Кесаевых не терпит непутевых. И раз ты артист, то вот тебе и гармоника, играй на здоровье да людей весели».

С этими словами дядя Карамурза осторожно развернул покупку и поднял к самому потолку настоящую, красивую, с перламутровыми пуговками гармонь… У меня дыхание перехватило…

На другой день я уже мчался к Мерет — самой красивой девушке в нашем селении, на всю округу славившейся своей игрой. Лучше ее никто не играл. Все любили ее за доброту и веселость. Я мчался к ней, как джигит, исполненный отваги, я надеялся, что она поймет меня и научит так же хорошо играть… Втайне мечтал… Ох эта область личных интересов… Влюблен я был в Мерет по уши.

Не успел Астан как следует уснуть — вокруг лодки опять стали рваться глубинные бомбы. От их взрывов корабль под водой сотрясался, как листья тополя на ветру.

Неприятельская авиация нащупала курс лодки и решила, видимо, отомстить «Малютке». С наступлением темноты бомбардировщиков сменили вражеские катера. Опасность возрастала.

Кесаев ни на минуту не покидал своего командного места, и «Малютке» удавалось ускользнуть из-под бомбовых ударов, не теряя своей маневренной способности от наносимых ей повреждений.

На вторые сутки, под утро Кесаев перехитрил противника— «Малютка» вырвалась из вражеского кольца. Полным ходом лодка направилась к своему берегу. Уставшему, измотанному экипажу предстоял отдых, а «повзрослевшей», принявшей боевое крещение «Малютке» — ремонт.

Мысленному взору молодого командира представилась встреча на базе, и он волновался, но уже не тем волнением виноватого человека, которое охватывало его после неудачи с улизнувшими эсминцами, а волнением именинника: у пирса — оркестр, строгие ряды встречающих друзей-подводников… Рапорт комбригу и комиссару о том, как прошла операция… Затем… Да что говорить: в кают-компании комбрига — накрытые столы… Слова одобрения… Традиция! Теперь так же, как раньше Грешилова и Иосселиани, будут встречать и его.

Своевольная гордыня, как ни отгоняй ее, все-таки заползала в душу: что теперь скажут те, которые еще совсем недавно называли его «беспомощным ребенком», а то и «молокососом»? Какой шуткой отшутится сам морской волк Иосселиани? А как ослепительно будет блестеть на солнце цифра «1» в середине резной пятиконечной звезды на лбу боевой рубки корабля.

«Впрочем, чего я радуюсь? Говорят, единица — это пустяки, — подумал Астан, осматривая с мостика утопающее в зелени побережье Черного моря. — Девять или десять— дело другое!» Вот если бы такие цифры заблестели на его корабле. Ей-право, можно умирать и чувствовать себя счастливцем! Лиха беда — начало. А там, может, и пойдет…

Кесаев отдал помощнику распоряжение подготовить корабль к встрече на базе, а сам сел за бритье, затем надел парадную форму.

Вахтенные начали наводить лоск на лодке. Свободные от вахты принялись «драить» себя — брились, мылись, приводили в порядок одежду. Таков железный морской закон: как бы ты ни устал в море, а на сушу должен сойти аккуратным, отглаженным, чтобы ни единой пылинки на тебе не осталось. Сегодня тем более: лодка вернулась с боевой операции победительницей.

Матросы словно забыли об усталости. Лица светились радостью. Теперь отдохнут. Напишут письма: кто матери, кто любимой девушке или жене и детям. И первое слово будет о своей победе, скромно, но гордо: «Воюем! Пустили на дно пирата… Уменье наше и настойчивость в бою, как говорит командир, обеспечили нам удачу. Врага мы бьем крепко и скоро совсем добьем». Приятно, конечно, когда можно написать такое письмо своим близким.