О тех боевых днях солдаты-кавказцы сложили песню:
…Мы шли по горам сквозь пургу и метели,
Морили нас холод и зной.
И те, кто орлятами в горы летели,
Орлами Кавказа вернулись домой.
Мы знали, что ждать нам придется недолго
И Терека вновь зацветут берега.
Гвардейцы отгонят фашистов от Волги,
А мы от Кавказа отбросим врага.
Габати идет на Запад
Фашистский ас Гейнц Клюге был сбит над Орджоникидзе и упал недалеко от западной окраины Гизели. При падении самолет взорвался, и из него вывалился сундук, наполненный орденами, которые предназначались для вручения солдатам и офицерам «за взятие Владикавказа».
Узнав о сбитом самолете и содержимом сундука, капитан-лейтенант Булычев разбудил Тахохова.
— Вставай, Габати, едем в Гизель и — дальше!
— Эх, и сон я видел, — счастливо потягивался Тахохов. — Кончилась будто война, и на площади расставили длинные столы… Съехались гости — все, как один, мои друзья. И Хотулев был, и Курбатов с «Крейсера», и Коля Громов, все живые сидят, будто их не убило… И ты там был, Бета, был, генерал Плиев Исса пожаловал… Празднуем мы победу. День пьем, два дня гуляем и пьем, три дня пируем… А жена моя, Чаба, значит, такая интересная, какой была она тридцать лет тому назад…
Капитан-лейтенант торопился, по не утерпел и все же записал в блокноте: «12 ноября. Сон Габати. «День пьем, два дня гуляем и пьем».
— Сбудется твой сон, — пообещал Булычев. — И Курбатов, и Коля Громов, и Рафик Хуцишвили придут на твой праздник. Народ вспомнит, скажет доброе слово о погибших героях, которые отдали за нашу победу самое дорогое — жизнь…
— Ты очень хорошо сказал, Николай. Как осетин, сказал… Если бы еще жена моя, Чаба, стала такой, какой она была тридцать лет тому назад…
По ухабистой дороге подпрыгивал «виллис». Из Гизели за километр несло гарью. Над селом клубилось облако черного дыма. Даже перед гибелью фашистское отродье не изменило своей привычке — поджигать дома.
Габати не узнавал Гизельскую дорогу. Была опа раньше прямая, с небольшим изгибом на север, а теперь петляет змеей, и приходится объезжать уйму всяких разбитых танков, горелых машин, бронетранспортеров, тягачей и орудий… У кювета — справа и слева — горы трофейных мотоциклов и велосипедов…
Между двумя притоками Гизельдона Габати увидел большую колонну низких танков с длинными пушками. На башнях — желтые прямоугольники с какими-то черными пятнами посередине. Тахохов присмотрелся.
— Товарищ капитан! Что за собаки там нарисованы?
— Это пантеры, — объяснил Булычев. — Появились у немцев еще «королевские тигры»… Говорят, сильные танки…
— Так не получается, начинают зверем пугать… Тьфу, проклятые!
Машина забуксовала на пригорке, Булычев и Тахохов спрыгнули в вязкую грязь.
Недалеко от черной воронки, казалось, сидел, согнувшись, молоденький немецкий солдат. Мокрые белокурые волосы слиплись на белом лбу. Солдат мертво смотрел одним глазом в небо.
— Совсем еще дитё…. — угрюмо сказал Габати и первый раз в жизни не обрадовался гибели врага. — Бросят его, как собаку, в яму, лопаты сровняют землю — ни креста, пи кола, и никто в мире не разыщет эту безвестную могилу…
Раздумья Тахохова были прерваны капитан-лейтенантом:
— Что дитё — это верно. Только и его мы не просили на нашу землю…
Дорога круто повернула на север, и «виллис» въехал в Гизель. Машину пришлось поставить в ближайшем свободном дворе — все улицы были запружены разбитыми пушками, автомобилями, двуколками, артиллерийскими фурами, имуществом связи. На разрушенных стенах многих домов и сараев предостерегающие надписи: «Мины!»
Возвращались беженцы, жившие в лесах, в низких сырых землянках и шалашах Кобанского ущелья. Лица бледные, изнуренные… Возбужденные возгласы, слезы радости и слезы печали…
У закопченной печи причитает старая женщина в черном платке:
— Горе мне! Гнездышко мое!.. Где стены? Одна печь осталась. Горе вам, детки солдатские — внуки мои. Где вы будете жить?.. О, горе нам, горе!..
Два старика в ветхих полушубках подходят к женщине, успокаивают, ведут ее с внуками в свой чудом уцелевший от разрушения сарай. Причитания постепенно затихают…
В северной части села расположилась какая-то гвардейская часть. Возле двух дымящихся котлов выстроились ребятишки с котелками и кастрюлями. Проворные повара наполняли посудину кашей, а сидящий на железном бочонке пожилой солдат выдавал каждому по увесистой селедке и краюхе хлеба.
— Налетай, не зевай! — кричал белобрысый полнолицый повар. — Эй, малыш, гукни там, нехай все, какие есть, сорванцы бегут кашу лопать, пока горячая.
Габати остановился около большой, срезанной снарядом акации, хотел что-то сказать Булычеву, но подошедший старик в рыжей допотопной бурке и в маленьких очках перебил:
— Здравствуйте, люди добрые!.. Ирон?
— О, ирон! Из Майрамадага. Здесь вот моя родственница Зарифа жила. Где она?
Старик с удивлением посмотрел на Габати: такой пожилой — и солдат.
Габати понимающе улыбнулся. Правда, вид у пего был не совсем обычный. Да что с того! Сегодня чуть свет облачился в подаренную Ворожищевым пехотинскую форму, свою крестьянскую «спецовку» разведчика запрятал в надежном месте на чердаке, оставил только теплую юрскую шапку, привинтив к ней «капусту» с золотым якорем. Орел!..
— Жива твоя Зарифа, джигит, — по-осетински ответил старик. — На площадь она пошла. Там комиссия работает…
— Какая комиссия? — поинтересовался Булычев.
— Она настоящая, товарищ командир. Там целая гора мешков и чемоданов! Фашисты награбили… Вот, — старик вытащил из кармана большую связку ножей и вилок кубачинской работы. — Дочка уезжала на фронт и подарила мне, а герман-бандит забрал. Теперь секретарь Совета, Муртуз, достает, к примеру, какую вещь и спрашивает у народа, чья она. Нашелся хозяин — и получай свое добро назад. Только разве сразу найдется хозяин. Комиссия будет потом ходить по домам. Мне-то повезло…
Возле большого каменного дома лихо наигрывал баян. Баяниста загородила большая толпа людей.
— Кажется, наши! — сказал Габати. — Клянусь святыми, это та самая гармошка, которая играла у Дома Красной Армии в Орджоникидзе. Мы ездили тогда медали получать.
При подходе к дому встретилось неожиданное препятствие. На середине улицы стоял плечистый мужчина на костылях и кричал, указывая на вынесенный стол с вином:
— Кто не выпьет стакан гизельской — на праздник ходу пет! Кто не выпьет араки…
Он без конца повторял эту фразу, подкрепляя ее широкой улыбкой.
Пришлось заручиться этим необычным пропуском.
Сельчане обнимали моряков, а тех, у кого орденов и медалей было много, качали.
Габати заметил, что некоторые девушки целуются с солдатами гораздо больше п дольше, чем положено в таких случаях.
— Эх, старость — не радость… Кхе-кхе… — прокашлялся Габати. Обидно, что ни говори, — добро бы хоть одна бабенка бросилась к нему с объятиями.
Побыв еще некоторое время на этом стихийном празднике сельчан, Булычев и Габати направились к своему «виллису» и развернулись на северо-запад к селению Нарт, где их давно ожидал Бета Цаллагов.
Выбрались на Архонскую дорогу. И тут Габати вдруг услышал гул самолетов и встревожился:
— Коршуны! — Он хлопнул водителя по плечу. — Сворачивай!
— Ты что, Габати, своих не стал узнавать? — очнулся от задумчивости Булычев.
— Своих? — недоверчиво переспросил Габати. — Узнаешь, когда их не видать!
— А ты по звуку… Вон они, «ИЛы», а за ними — Яки»… На запад идут… — успокоил Булычев, показав на красивый строй наших штурмовиков и истребителей, летевших, прижимаясь к горной цепи.
— Тогда ладно.
