— Сталинград… Вот где теперь решается судьба войны!.. А стервятников немецких ты не бойся: прошло время, когда они охотились за одиночными бойцами!

— Как не бояться? — возразил Габати. — Не случись тогда рядом Бета, прах бы мой никто не нашел… Юлтузку бедняжку, на куски разнесло… И ни одного нашего самолета не было…

— Зато теперь есть. За один только день — первого ноября — над Гизелью было шестнадцать воздушных боев. Наши летчики и зенитчики тогда сбили восемнадцать и повредили двенадцать фашистских самолетов. Правда, мы тоже потеряли одиннадцать машин…

— Девушка-разведчица наша, говорят, в лесу у Майрамадага летчика спасла. Это правда?..

— Если говорят, значит, правда, — усмехнулся Булычев. — Это с Самсоном Мкртуманяном несчастье случилось. А Валя Александрова — храбрая танкистка — доставила Самсона в госпиталь. Увидела его в лесу около сгоревшего самолета, когда возвращалась из разведки, перевязала раны и увезла на своей танкетке.

— Как попал Самсон в беду, неужели немец перехитрил его?

— Мы же с тобой видели. Позавчера это было — во время штурма Гизели и Новой Санибы. Помнишь, четыре «мессера» напали на одного нашего штурмовика? Вот здесь! — Булычев показал на черные лесистые горы между Гизелью и Майрамадагом.

— Как же, помню! Два самолета он сбил, они в лес упали, а третий — с огнем на хвосте — удирать бросился… Ай, герой!

— Еще какой!.. А Кубати Карданов! Слышал про такого сокола?

— Он что, из кабардинцев будет?

— Забыл только, из какого он села. Кажется, из Ашугер.

— Знаю такое село! Бывал там… Мать, отца, сестер его разыщу, руки им пожму, скажу спасибо от осетинского народа!..

— Пока мы с тобой дойдем до Кабарды, на груди у Кубати Карданова уже будет сверкать Золотая Звезда…

— О-о, тогда это совсем хорошо! — обрадовался Габати. — Много осетин с Золотой Звездой!.. Пусть и у соседей, кабардинцев, тоже будут свои Герои! А ты самого Кубати живого видел?

— Сперва я познакомился с грузином из Тбилиси, Арчилом Годерзишвили, он техник-лейтенант, — рассказывал Булычев. — До войны работал на заводе бригадиром, сейчас — авиамеханик, он-то как раз и обслуживает самолет Кубати. За войну они сдружились, как родные братья стали…

Двести двадцать пять боевых вылетов, семь сбитых самолетов и десятки сожженных машин с пехотой противника! Таков был личный счет Кубати, когда командующий вручал ему первый орден Ленина… До войны простым учителем был. А на войне — до комэска дошел…

«Почему у твоего истребителя лоб красный?»— спросил я у Карданова. «Это мой опознавательный знак, — ответил Кубати. — Пусть знает немчура, с кем имеет дело!» К тому времени, когда я его увидел, на личном боевом счету Карданова числилось уже тринадцать сбитых «мессершмиттов», три сожженных танка, семнадцать расстрелянных зенитных батарей, и других пушек, сотни уничтоженных грузовиков с солдатами и офицерами противника. И все па одном и том же самолете. Для этого Кубати потребовалось пробыть в воздухе более пятисот часов. Посмотреть на его истребитель— весь корпус в рубцах и заплатках, как шуба у бедного горца, каких до революции на Кавказе было не так уж мало. Все — следы пулеметных очередей и разорвавшихся поблизости снарядов.

— Да, герой Кубати! Дай бог ему здоровья и удачи, чтобы еще столько же пиратов лишил жизни! — проговорил Габати.

— Кажется, подъехали, — произнес молчавший всю дорогу шофер и свернул с дороги во двор, где расположился штаб батальона Цаллагова…

Декабрьский мороз украсил берега горных рек тонким кружевом льда. На быстрине Фиагдона темнела полоска воды. Кое-где она была совсем узкая, — казалось, можно перепрыгнуть. Но каждый раз, когда подразделение батальона ведет разведку боем, цепь переходит реку по отмели.

Днем на передовой тихо.

Румынские горные стрелки и эсэсовцы дивизии «Викинг», наверное, берегут патроны и снаряды. Лишь одиночные орудийные выстрелы гулким эхом отдаются в горах. Самолетов не видно. Иногда над передним краем покружит «фокке-вульф», повернет в сторону заснеженных глыб Кавказского хребта и скроется в свинцовом мареве зимнего неба.

Настала долгожданная пора освобождения родной земли от фашистской нечисти, а тут — сиденье в окопах. Кому это нужно?

В большой землянке политотдела корпуса только что закончилось собрание партийного актива. Но многие офицеры не уходят.

— Я еще в Майрамадаге говорил, — рубит ладонью воздух полковник Ворожищев. — Если мы дадим возможность противнику закрепиться на реке Фиагдон, значит, потеряем многое из того, чего мы достигли в Гизельской операции. Вот пусть капитан-лейтенант подтвердит мои слова. Говорил я?

— Подтверждаю, — кивает Булычев, — был такой разговор.

— Но позвольте, — вмешивается Михаил Варламович Глонти. — У нас в Грузии есть очень древняя поговорка. Впрочем, вы, наверно, сами знаете, Руставели приводит ее в своей бессмертной поэме «Витязь в тигровой шкуре»: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…»— Он обернулся к Ворожищеву — Это я не про вас, Александр Васильевич, не вздумайте обидеться. Многие стратеги уверяют, что Гизельское сражение не получило должного развития. До недавнего времени и я, грешный, был такого мнения. Но мы с вами, к сожалению, многого не знаем. Нам неизвестно, например, что массированные удары Красной Армии Ставка приурочивает к определенному времени и в нескольких направлениях, именно там, где надо. О взаимодействии фронтов мы узнаем после совершившихся событий. Плюс к этому мы имеем весьма элементарное понятие о планах противника в масштабе всего театра военных действий.

— Я не спорю против этого, — Ворожищев раскрывает широченный морской планшет с картой и кладет его на стол. — Законом нашей обороны является контрнаступление, об этом каждый солдат знает. Для чего же оставлять противнику такие водные рубежи, как реки Ардон, Урсдон и Дур-Дур? Думаю, что за это никакая Ставка спасибо не скажет…

— А я вот что думаю, — перебивает генерал-майор Хижняк, новый командир 11-го гвардейского корпуса. — Все вы правы. Но вам, надеюсь, известно, что после разгрома в Гизели Клейст предпринял новое наступление— восточнее Моздока. Он не прорвался к Астрахани, но отвлек внимание нашего командования от Нальчикского направления. Пожалуй, в этом главная причина затянувшихся боев на реке Фиагдон.

— Иван Лукич! — поднялся Ворожищев. — Но когда же эта тянучка закончится? Больше половины моей бригады состоит из грузин, армян, азербайджанцев, из горцев Северного Кавказа. Вы знаете, что в военно-морские училища идет самый цвет молодежи. Все мои курсанты— это чистое золото… И вот этим парням я не могу смотреть в глаза…

Полковник Базилевский вставил:

— Тридцать четвертая курсантская — это фронтовое полпредство Кавказа. Михаил Варламович вчера вечером читал нам даже стихи:

— Эх, диты мои, — вздохнул Иван Лукич. — С такими орлами, как вы, и впрямь в обороне сидеть совестно… Приказ о наступлении добудем… — Генерал хитро подмигнул полковнику Базилевскому и направился к выходу.

Бета Цаллагов задержал комкора у порога землянки и с ходу попросил у генерала триста пар резиновых сапог.

— Другие пойдут, когда саперы переправу наладят, — как бы оправдываясь, говорил комбат, — а нам придется по воде топать…

— Вот это деловой разговор! — рассмеялся Иван Лукич. — Возьмешь, капитан, селение Рассвет — весь корпус выручишь. Есть у нас с Базилевским одна задумка… А насчет сапог сейчас же прикажу. Солдата беречь надо.

— Это ты здорово придумал, Бета, — похвалил Булычев, когда они возвращались в батальон. — Выражаясь официальным языком, ты воспользовался демократической обстановкой партийного актива, чтобы поговорить с комкором через голову комбрига.