Но вот могильный мрак начали прорезать осветительные ракеты. Одни сыпались, словно дождь, другие висели в вышине, как лампы. Стало светло.

И пошло! Дрались в окопах, в блиндажах, в ходах сообщения, на песке и на гальке, гранатами и автоматами, штыками и финками, руками и ногами и даже зубами в горло вгрызались.

Яков упал на глазах у Ивана. Твердохлебов рванулся к нему, да что-то рухнуло, задрожало, закачалось, и все погрузилось во тьму. Куда делись корабли, только что сокрушавшие дружным шквалом берег? Иван хочет кричать, а язык вроде бы присох. А главное — никого и ничего не слышно. И ни встать, ни повернуться. А мозги вроде бы работают, без конца спрашивают: «Что же я? Что со мной? Где я? Где Яша?»

Заныли бока, огнем жжет нутро, голова кружится… И все куда-то пропадает.

Очнулся Иван только в госпитале. Наступили мучительные дни и недели: из его тела хирурги вынимали осколки, резали, зашивали, вновь резали… Немало времени прошло, пока он стал подыматься с кровати, разговаривать с людьми, а теперь вот собрался с мыслями, с памятью, чтобы написать все, что было…

Доктор как-то заметил в один из обходов:

— Ну, товарищ Твердохлебов, сила у тебя буйвольская. Теперь всю правду можно сказать. Наши девушки тебе «похоронку» собирались выписывать, решили, что тебе уже капут, а ты выжил всем смертям назло. Молодец! Теперь до конца войны смерть уже не тронет тебя. За тысячу верст отбросил ее, мерзавку…

Кто-то немедленно откликнулся на это саркастическим вопросом:

— За тысячу верст — точно, товарищ майор медицинской службы, а в какую сторону, на восток или на запад?

Раздался веселый смех.

Врач вскинул на лоб большие очки и пристально посмотрел в ту сторону, откуда прозвучала реплика. Да куда там! Все, кто способен смеяться, хохочут, и нельзя определить, с какой кровати было сказано.

— На востоке сидеть не будем. А на западе все непременно побываем, — сказал врач.

— Золотые слова, — подтвердил Твердохлебов.

Последний период пребывания Твердохлебова в госпитале был скрашен необычайным, прямо праздничным событием. В тайне, где-то в глубине души, у него теплилась надежда, что так оно и будет, если он останется в живых. А тем не менее это было неожиданно.

Однажды, в первой половине дня, после всяких градусников, таблеток, обхода, завтрака, в самое спокойное время, когда утихшие раны особенно дают о себе знать, пришел в палату комиссар госпиталя.

Народ приветственно зашевелился: что новенького, что интересного в газетах?

Комиссар сказал:

— Политинформацию и читку сделаю в конце. А сперва у меня важное сообщение для Твердохлебова…

И он назвал еще ряд имен людей, находившихся и в этой палате и в других.

Твердохлебов приподнялся на локте, волнение охватило его, но странное: и радостное, от предвкушения чего-то доброго, и вместе с тем болезненное, тревожное, горькое, словно непременно его должны были за что-то наказать, да только он еще никак не мог догадаться, за что именно.

— Лежи, лежи, — сказал комиссар, — и слушай внимательно. — И он прочел Ивану новое решение военного трибунала. В нем говорилось, что с Твердохлебова Ивана Ивановича, осужденного тогда-то и за то-то, проявившего храбрость и боевую сметку в таких-то боях, в результате которых он был тяжело ранен, судимость снимается.

Далее командир прочел приказ командования о представлении Твердохлебова И. И., морского пехотинца, за проявленные мужество и героизм в боях при высадке десанта у Южной Озерейки к ордену Красного Знамени.

— Поздравляю тебя от всей души, товарищ Твердохлебов, — сказал комиссар и пожал Ивану руку. — Поправляйся и шагай за наградой.

Со всех сторон раздались аплодисменты, хлопали все, кто мог, — и в ладоши, и костылями об пол, послышались поздравительные возгласы.

Когда стихло, комиссар сказал:

— Однако больше, не греши…

— Служу Советскому Союзу! — выкрикнул Иван, смущенный и радостный.

Кесаев пристально следил за ходом быстро развивающихся событий второго года Отечественной войны.

Заправилы фашистской Германии после разгрома их полчищ под Москвой начали осуществлять специально разработанный план «Эдельвейс», по которому центр тяжести военных ударов переносится на Юг нашей страны в направлении Сталинграда и Северного Кавказа. Черноморское побережье тоже входило составной частью в этот план гитлеровского рейха.

Астана Кесаева раздражало и злило, что союзники — Англия и Америка — затягивали открытие второго фронта в Европе.

К осени огненный вал войны докатился до Терека и к горам Клухории. Под угрозой оказалась волжская твердыня.

Наши войска отстаивали каждую пядь земли в Моздокских степях и у Эльхотовских ворот, стояли насмерть под Новороссийском и вели бои, сдерживая натиск на Туапсе.

С тревогой в сердце прочитал Астан передовую статью в газете «Красная звезда», в которой говорилось, что от исхода боев на Юге зависит судьба Отечества. С горечью он следил за развивающимся наступлением врага, нащупавшего слабое место нашей обороны в районе Про-хладного, где фашистские войска нанесли танковый удар по 37-й армии, овладев Христиановским, повернули на юго-восток. Они подошли к городу Орджоникидзе и планировали 7 ноября провести здесь парад своих войск в честь завоевания ключей от Кавказа.

Но уже 19 ноября Астан радовался — прочел сообщение о разгроме ударной группировки фашистских войск у стен прославленного осетинского города Орджоникидзе.

После этого сообщения Астан Кесаев с нетерпением ждал весточки из Христиановского… Снова писал письма, снова просил помочь разыскать семью. Но ответы приходили неутешительные — сообщали, что Христиановское все еще у гитлеровцев.

В напряженном ожидании прошли декабрь и январь, пока не пришло радостное известие о разгроме и изгнании фашистских войск из районов Северного Кавказа.

Наступила весна 1943 года. Весна! Она принесла радостные и печальные вести. В Очамчири приехала сестра Астана и привезла к нему Славика. О многом она рассказала. Когда же начала рассказывать о Вале, не выдержала и разрыдалась…

Оказывается, Валя очутилась в опасном и тяжелом положении: мать и отца Астана война забросила в Туганский лес, а ее родителей — Сабановых — в лес Кора. Надо было спасать себя, помогать и тем и другим. Валя отлично выполняла обязанности связиста партизанского отряда, и отряд вел бои с врагом не вслепую.

Но как только выпал первый снег, в лесу появились три всадника. Среди них был Халлаев Гацыр. Плотный, ненавистный. Второй — Дзагуров Юра — красивый, хорошо сложенный, разбитной и гордый. Оба — односельчане. А третий? Того в лицо не знали, только люди понимали, что он приехал сюда неспроста.

Всадники остановились у землянки, вырытой под большой чинарой, будто учуяли, что там Валя. Юра, которого все здесь знали, слез с коня — веселый, как будто нашел клад, который давно искал. Сорвал рогожку, висевшую над входом, и крикнул:

— Валя, выйди-ка сюда! — а сам отскочил в сторону.

Она знала, что местные предатели с первого же дня захвата села охотятся за ней. Значит, приехали, чтобы схватить. Кто-то предал ее. Она шепнула Анне:

— Со мной несчастье!.. Береги Славика!

В холодной землянке уставшие и испуганные дети прильнули друг к другу, как во время бомбежки.

Анна успокаивала детей:

— Не бойтесь, это наш племянник Юра.

Дзагурова Юру действительно воспитали Сабановы — близкие родственники Вали по отцу. Вместе с Валей он окончил школу. А теперь пришел навестить свою тетю. Иначе Анна и подумать не могла. Откуда ей было знать, что Юра бежал из Советской Армии, сдался врагам и пришел к односельчанам с врагами.

Вале ничего не оставалось делать: она, безоружная, пришла проведать Славика, увидеть мать. «Хоть бы гранаты были!». — мелькнула мысль.

Валя — комсомолка, жена командира советской подводной лодки, партизанка. Если Юра приведет ее к коменданту— он выслужится!