— Товарищ комбриг, в готовности корабля к новым боевым действиям вы можете убедиться лично.

— Не обижайся, Астан Николаевич! — произнес комбриг Соколов и позвонил комдиву Жданову.

В трубку он сказал:

— Алексей Степанович, знаете о готовности М-117 к боевым действиям? Можно дать «добро» на операцию? Не уверены? Еще раз проверить? Хорошо. Кесаев торопится в море. Да, да. Его никто не сможет удержать! Настоящий морской джигит, — засмеялся в трубку Соколов и добавил: — Иных командиров не выгонишь с базы в море, а он сам рвется.

— База, товарищ комбриг, хуже тюрьмы, — горячился Кесаев. — В такое время лишние часы проводить на базе — преступление! Люди хотят воевать, на сухопутный фронт бегут…

— А разве море не фронт? — искоса посмотрел на него комбриг.

— База не фронт, товарищ комбриг.

— Хорошо, командир: к вечеру подготовить лодку, — приказал Соколов. — Смотри, беды бы не было!

Комбриг не ожидал, что экипаж своими руками так быстро сможет подготовить лодку к новым операциям.

Возвращенную в строй лодку испытывали ночью. Двадцать пять раз приказывал комбриг: «По местам стоять к погружению!» и двадцать пять раз за ночь: «По местам стоять к всплытию!»

Во время всплытия и погружения комбриг проверял, насколько быстро и четко выполнял личный состав свои обязанности. Так и сыпались команды: «Принимать главный балласт!», «Осмотреться в отсеках!», «Глубина?», «Провентилировать главную осушительную магистраль и торпедные аппараты!», «Удифферентовать подводную лодку на глубине!», «Окончена дифферентовка!», «Держать глубину!», «Заполнить быструю!», «Продуть быструю!», «Поднять перископ!», «Опустить перископ!» «Прослушать горизонт!»

Механизмы корабля работали четко. Четко и радостно билось сердце Астана. «Не моряки — автоматы, — думал про себя Кесаев. — Не лодка — дельфин! В какую бы сторону ни направил — точно плывет. По заданному курсу».

После испытаний комбриг и комдив вынесли благодарность команде за досрочную и отличную подготовку лодки к атакам. Для экипажа это было особой наградой после пережитого ЧП — бегства товарищей с корабля.

И с этого дня «Малютка» Кесаева все время находилась в море. Как-то экипаж возвращался на базу в особенно хорошем настроении. Астану, как никогда раньше, захотелось увидеть родных. Рассказать бы матери обо всем, успокоить ее, сказать бы: «Не волнуйся, мама, не так уж сильны эти «страшные большие рыбы»… Рассказать бы Славику, как торпедами уничтожают врагов… Обнять отца. Обнять Валю… Какое это было бы счастье!..

Наутро вестовой подал Астану довольно пухлый конверт. Он сразу узнал ее почерк — писала Валя. С радостным волнением вскрывал он конверт. «Как они там? Уже скоро год, как она уехала со Славиком из Николаева».

В конверте, кроме письма, была фотография — его сын Славик сидит на коленях у своего деда, рядом мать. Астан машинально поднес фото к губам. Отец смотрел с фотокарточки чуть-чуть хмуро, Славик весело, а мать показалась ему немного постаревшей, поблекшей. Ее взгляд словно говорил: «Астан, мой родной сын, береги себя!»

Валя писала:

«Милый мой, родной!

Пишу тебе длинное-предлинное письмо. Может, у тебя времени нет его читать — не знаю. Но думаю, что все же выпадет у тебя денек-другой отдыха — тогда прочтешь до конца.

Когда мы приехали в Христиановское, то самым счастливым человеком на земле казался наш солнечный лучик— Славик. Во-первых, у него две бабушки, и они очень любят своего внука. Это твоя мама — Дагка и моя мама — Анна. Славик их называет по имени, как и взрослые. Но когда он хочет поласковее обратиться к бабушке, он говорит «нана». Обе бабушки заслуживают такого ласкового обращения. Они добры. А какие они пироги пекут! Славик пироги любит и всегда своих соседей-малышей ими угощает. Он с гордостью говорит им: «Мой папа капитан, он фашистов бьет, а мама — начальник всех почтальонов».

Я ведь тебе не писала, что, как только вернулась из Николаева, хотела по своей специальности работать — учительницей. В той школе, где мы с тобой учились. Но меня, как комсомолку, вызвали в райком партии и предложили работать заместителем начальника узла связи. Я с радостью согласилась. Работа ответственная, ты же знаешь — связь и война очень крепко спаяны.

Все было хорошо, и отец твой, и все родные, которые не ушли в армию, много работали, помогали своим трудом фронту. Никто и не думал, что война докатится до предгорий Кавказа. Враг рвался к грозненской нефти, к Моздоку. Ну, мы все готовились, как могли, ко всяким неожиданностям.

В эти напряженные дни ко мне на работу пришла Мария Тобоева. Помнишь ее? Наверное, забыл — мы в школе с нею учились. Она всегда мне была как-то неприятна. А тут пришла, как подруга, попросилась на работу. Я ей предложила место, а она отказалась — только на телеграф хотела. У меня это вызвало некоторые подозрения, и я сказала, что нет вакансий. Тогда она стала предлагать золотые часы и кольцо дорогое вдобавок. Ну, я ее, конечно, выгнала. Уходя, она сказала: «Смотри, пожалеешь». Я тогда не придала значения этим словам, и напрасно. Надо было прислушаться к ним, чтобы вырвать жало у гадины.

Когда в августе немцы взяли Моздок, бои начались и на Терском хребте. От Эльхотовских ворот до берегов Каспийского моря шли тяжелые бои против танковых дивизий врага. Наши части отбивали их атаки. Христиановское тоже стало прифронтовым. Создавались истребительные батальоны, рылись окопы, щели и т. д. Создан партизанский отряд, а я — связная в нем. Можешь гордиться, мой дорогой, своей Валей-Валюшей. Я теперь тоже воюю… Как страшный сон, обрушились на наше селение вражеские бомбардировщики. Начали рушиться и гореть дома, рвалась земля в Христиановском. Били дальнобойные орудия. Я сидела в убежище во дворе поч-ты, Славик с бабушкой Анной — в щели у себя во дворе. У них надежное укрытие. Дагка и Николай, твой отец, укрылись где-то в поле среди кукурузы.

Ночью 27 октября партизаны сообщили, что дорога в Черные горы и в лес Кора свободна. И хлынули туда жители села с детьми и пожитками. Я тоже перевезла все ценное со своего узла связи.

Славик, наш Славик, который просил во время бомбежек: «Мама, закрой мои глазки», вдруг потребовал, чтобы я его отвела к дедушке.

В лесу Кора партизаны вырыли много землянок, и в них все разместились…

…Дорогой мой, продолжаю после маленького перерыва.

Танковая дивизия немцев 27 октября днем ворвалась в Христиановское. Люблю тебя, будь за нас спокоен, за Славика и за свою Валюшу, — я его упрячу, а сама буду драться с врагом, как только сумею. Хочу еще сказать вот о чем…»

Письмо Вали оборвалось на полуслове… Одна догадка страшнее другой назойливо сверлили мозг: «Немцы! В дом ворвались немцы!»

Встревоженный, он тут же написал Вале письмо. Написал письма родным. Просил срочно телеграммой сообщить, где они. Написал, потом горько усмехнулся. «Я же человек военный, я примерно понимаю, что там могло произойти…» — с болью и горечью в сердце думал Астан.

Из-за поворота довольно утоптанной, хоть и малохоженой, тропы, скрытой мелким подлеском и наплывом небольшой скалы, вынырнули два пехотинца с красными повязками на левых рукавах.

Хотя моряки сами знают толк в военном форсе, особенно при уходе в город по увольнительной, но эти ребята могли и им дать сто очков вперед. Они были чисто выбриты, одеты в новенькие брюки и гимнастерки, в хромовые сапоги в обтяжку с голенищами, низко спущенными к щиколоткам. Пилотки сидели у обоих одинаково набекрень.

Один из них был маленький и пухлый, как булочка, другой — высокий и голенастый.

— Куда бредете? — сказал весьма бесцеремонно, хотя и козырнув, тот, что пониже, но, по-видимому, старший, хотя у обоих были в петлицах одинаковые ефрейторские лычки. — Патруль, — отрекомендовался он. — Предъявите документы.

Как будто сама глыба, нависшая над поворотом, обрушилась на матросов. Иван и Яков до того растерялись, что не знали, как и ответить. Яков, который с самого начала не проявлял к побегу особого рвения, сейчас чуть-чуть отступил и спрятался за спиной Твердохлебова.