— Знаем, — ответили моряки. — Тюрьма.

— Довольно хором отвечать, — улыбнулся майор. — Мы тут не в опере. Теперь давайте по всем правилам. Каждый за себя отвечает. Так вот, Твердохлебов Иван Иванович, начнем с вас. Расскажите трибуналу все о своем преступлении, только коротко, мы ведь все уже и без того знаем.

Твердохлебов, не снижая своей вины, но напирая на желание, которое им руководило, старался быть кратким, высказался без запинки.

Яков сказал трибуналу почти то же, но вздыхая. И повторил заключительные слова Ивана, поглядывая па него:

— Только очень прошу, не сажайте в тюрьму. Дайте повоевать.

— А чего это вы насчет тюрьмы просите? Во-первых, чего искали, то и нашли. А во-вторых, не обязательно это тюрьмой может кончиться. — Он взглянул поочередно па своих заседателей. — Это как трибунал решит. Прежде всего за ваши преступные действия полагается расстрел.

Иван и Яков не на шутку испугались. Их не устраивало сидение во время войны в тюрьме, не этого, действительно, добивались. Ну, а расстрел опять же лишил их возможности воевать, да и смерть была бы позорной.

— Ну ладно, — сказал строго майор, — у нас тут не ахти какие апартаменты: совещательной комнаты нет, так что пойдите покурите возле землянки. А мы посовещаемся малость. Часовой, выведите подсудимых.

Твердохлебов и Чивиков вышли со смешанным чувством. Страшна была их дальнейшая судьба, в которой, кажется, не видать было главного — войны. Черт его побери, никак не поймешь этого майора!

Не успели «дотянуть» свои цигарки, как моряк выглянул из двери и крикнул часовому:

— Введи заключенных!

Матросы вошли. Майор встал.

— Объявляется приговор, — сказал он. — Именем Союза Советских Социалистических Республик… — начал читать он.

В приговоре говорилось, что Твердохлебов, как зачинщик и организатор этого коллективного побега из части, приговаривается к семи годам, а Чивиков к пяти годам тюремного заключения. По случаю военного времени тюремное заключение заменяется штрафной ротой с последующим, по окончании войны, отбыванием разницы в годах в тюрьме.

— Спасибо, товарищ майор, — в один голос воскликнули осужденные.

— Это уж не меня благодарите, — сказал с чуть заметной улыбкой председатель, — а законы. Мы тут ни при чем, мы решаем по закону.

— Все равно, только спасибо, — сказал Твердохлебов, — что повоевать даете.

— Ни пуха вам, ни пера, братки, — сказал моряк, член трибунала. Потом подошел и крепко пожал осужденным руки. — Бейте фашистских гадов по-нашенски…

Твердохлебов и Чивиков с заседания трибунала были отправлены не в землянку своего предварительного заключения, а в другую, отстоящую отсюда не слишком далеко, где собирали осужденных для маршевой отправки под конвоем к месту переформировки и пополнения по-трепанной в минувших боях 255-й бригады морской пехоты Потапова.

По дороге в бригаду Твердохлебов, «стреляя» у одного из бойцов, сопровождавших штрафников, табачку, сострил:

— И чего обувку бьете, за нами ходите? Разве кто из нас убег бы, если бы вас не было? Мы же сами на смерть нарываемся, а нас только задерживают тут разными процедурами!

— Ходим потому, — огрызнулся часовой, — что вас надо табачком угощать. Не бегали бы от войны — свой курили бы. Хоть и трудно с доставкой, а курево регулярно выдают. А такие, как вы, сами себя обестабачили и нас разоряют, из-за вас и нам не хватает…

— Ты уж извини, браток…

— Ладно, чего там, закуривай…

Так, перекидываясь словами с охраной и друг с другом, Иван и Яков дошли до бригады, где сразу же были «включены в личный состав роты». Их даже не заинтересовал ее номер, не в номере дело!

А с утра началась та самая «мозгобоина», которую «ни в жисть не забудет» Твердохлебов.

«Мозгобоиной» солдаты сердито прозвали трудные и долгие военные занятия, должно быть, потому, что «процедура» эта была здесь лишь еще одной неожиданной задержкой на пути к «передку». Неожиданной потому, что все они уже давно и обстрелянные и пуганые, а «снаряд налетит — сообразишь, как ползти». Учиться этому, мол, излишне.

Однако «мозгобоина» была все-таки очень нужна, если и не в отношении военной учебы, то именно в самом главном — знакомстве людей между собою, которое вело к взаимному изучению характеров, к сродству душ, ведущему, в свою очередь, к боевой дружбе.

Друзья попали-таки в роту Филиппа Рубахо, который оказался на вид совсем не таким, как он рисовался в их воображении.

Старший лейтенант, командир роты, был мал ростом, к тому же хромал после ранения. Нога не сгибалась, и он крутился на ней, словно волчок на своей подставке, во все стороны и так быстро, что мгновенно «ловил» виновника, заговорившего в строю, даже на полуслове.

Филипп Рубахо возбуждал у Якова и Ивана смех, возможно из-за того, что внешне был полной противоположностью героическому образу, нарисованному в их мозгу.

В довершение сугубо партикулярной внешности Филипп Рубахо держался совсем просто, казался совсем не грозным, каким, как они думали, должен быть командир со славой сорвиголовы.

— Не спеши с выводами, — угрюмо сказал как-то Ивану один из бойцов, уже узнавший поглубже старшего лейтенанта. — Характерец у него — не ровен час, наколешься.

— Ну что, морячки? — спросил новичков Рубахо несколько сипловатым голосом и вроде бы по-панибратски. — По войне соскучились? Это удовольствие нам скоро представится. Вы подводники, видать? Говорят, у вас кто сдрейфит, того из торпедного аппарата к акулам пускают? У нас ни того, ни другого не водится. Но кто смерти спереди побоится, она сзади сама найдет. А кто не боится глядеть ей в глаза, от того она сама бежит, как сумасшедшая. Так что не дрейфить. И все будет в порядке, не пропадем, как тараканы.

Через два месяца друзья участвовали в десанте.

Обо всем этом Иван уже впоследствии, в госпитале, пытался вспомнить подробно и по возможности в хронологическом порядке. Особенно ему это хотелось сделать, когда наконец он собрался с силами и смог написать своей второй матери — Шатанэ.

Только ей он мог написать, потому что это был единственный доступный ему адрес единственного достоверно живого родного человека.

Подробный и последовательный рассказ, казалось ему, должен был убедительнее всяких ран показать ей, что он не щадил себя, что бился он храбро и, насколько был способен, отомстил фашистам.

Перед тем, как пожелать удачи, комиссар неторопливо объяснил предстоящую задачу десанта…

В районе Мысхако, Станички и Южной Озерейки следовало нанести гитлеровцам удар и развить его успех в направлении Мефодиевки за Новороссийском.

Подразделению, в котором был Твердохлебов, досталась Южная Озерейка. До чего веселое и ласковое название! Но за ним вырастали грозные события.

Была полночь в канун праздника Советской Армии и флота 1943 года. Была тьма-тьмущая, как в невыстреленном патроне. Где-то впереди гора Мысхако и берег, к которому двигались корабли с приглушенными моторами.

И вдруг словно свершилось землетрясение, в котором со страшным грохотом рушились какие-то железобетонные громады. Под ураганным огнем артиллерии десантники подходили морем к вражескому берегу и прыгали в ледяную пенящуюся воду, стремительно шли на штурм дотов, дзотов и окопов противника, расставленных и врытых в землю по прибрежному откосу.

Холодный, порывистый ветер пронизывал все тело, невидимые иглы больно кололи лицо. Ноги и руки не мели, словно на них надеты варежки изо льда, заледенели бушлаты, полы позвякивают и не гнутся, а попробуй согнуть — с треском ломаются.

Во тьме, грохоте и человеческих голосах, которые, казалось, единственно согревали теперь людей, Иван с Яковом старались держаться рядом. Это помогало сохранению внутренней бодрости, помогало преодолевать физические трудности, сохранять силы. Да и сговорились, чтобы живой о погибшем сообщил родным и «кому следует», — страшно пропадать без вести.