— Не надо дергаться, — прикладывает палец к губам, когда я пытаюсь сократить к нему расстояние, а он держит на мушке Ника. — Будут еще любовники, норовистая курва? Думала, я лох из подворотни? — брызжа слюной, извергает вопиющий гнев. — Его братья тебя тоже жахают? — кажется, искренне интересуется. — Он женой не брезгует, им подсовывает, а тобой, дура, и подавно будет. Может вы еще и тут занимались. Пока я был в отключке, — его рука пространственно блуждает по всем сторонам света. — Тебе это нравится. Я пас. Извращенная семейка. Я тебя грохну, а хочется задушить суку, — сжимает кулак до белесых костяшек. — Но сначала трахну. Доп*зделась! Попробую настоящую женщину братьев Рождественских. А потом убью. Я почти тебе поверил, не тронул еще. Опять обман. Как ты искусно залезла мне в мозг, стерва. Только о тебе и мечтал с нашей той встречи в коридоре.

— Игнат, прошу. Опусти пистолет, — умоляю, сложив руки.

— Нет, — стеклянные глаза лишены даже призрачной надежды на амнистию.

— Вспомни. Вы же братья, — мой голос предательски дрожит и хочет достучаться до злобы его прошлого. — Это не ты затеял эту войну. Она бессмысленна. Но ты в состоянии ее остановить. Тебя принуждают враждовать. Ты не такой, — мой вечный внутренний миротворец пытается сконвертировать плохое в хорошее.

— Он мне не брат. Они мне не братья. Это не моя семья. Моей семье нужна была помощь. Там, много лет назад. Вы отвернулись от моего деда, предатели, — рука не дёргается, а хладнокровие запредельное. — Я производное конфликта. Узрите жатву.

— У него были преступные действия, — напоминает младший Рождественский о биографических мозолях.

С режиссера переговорщик никакой. Рука лицо. А если он просто чихнет?

— И что? Ник, мы же семья, — смеется. — Жену с братьями делишь, а своей дочке твой прадед не мог простить, вот как получается. Тебе же легче делить свою женщину с родными братьями, чем с посторонними мужчинами. У предка больше яиц, чем у тебя?

— Я ни с кем не делюсь, — пожизненное оправдание застряло в горле.

— Кого ты хочешь обмануть? Только себя. Все все понимают. Нет силенок загнать свою жену и указать ей место возле мужа, а ее тянет на облизывание чужих сапог за оргазм.

И возразить ему аргументов не нахожу, прав по всем моральным статьям. Но разменная монета такая примитивная, земная, простая, незамысловатая.

Из века в век трудно удержаться, противостоять инстинктам, они сильнее.

Щелкает предохранитель, и я интуитивно закрываю Ника.

— Ты думаешь я не выстрелю в тебя. Ты не преграда, всего-то его тень. Я тебя уничтожу. Он даже и не заметит. Хотя о чем это я, нельзя уничтожить то чего нет. Ты даже на роль тени ему не нужна. Почему вам так везет Рождественские? Все у вас хорошо. Лучшие женщины готовы лезть в огонь, спасая ваши задницы. Он тебя не ценит. Ты никто. Почему ты его защищаешь? Он недостоин.

— Сама решу, ради кого отдать жизнь, — ему не обязательно выдавать мой испуг.

— Смелая и безбашенная, чумная. Уже люблю. Какой союз сильных получился бы. Но вы ж немного дурноватые женщины, выбираете слабаков. Честно, завидую тебе, Николас. Меня никто так не любил без оглядки, жизнь свою бы не отдал. Как же эта несправедливость, выводит, — скрежет зубов.

Его палец на курке делает короткое движение. В этот момент в моей голове кадры жизни проносятся в обратном порядке со скоростью света.

Света глаз Николаса, он спиной сдерживая, закрывает меня собой.

Выстрел.

Я вздрагиваю, держась за расслабленного Ника, мое лицо искажается в испуге.

— Лапушка, ты в моей жизни…

Хватаю его за плечи, а он медленно опускается на пол, не договорив самых важных слов.

На моих руках кровь.

Его кровь.

Он ранен в плечо, прямо возле сердца.

— Николас, разговаривай со мной. Не смей засыпать, — тереблю его щеки, кисти трясутся диким тремором, размазывая кровь.

Люблю его.

Так люблю…

Сама ужасаюсь, слезы и кровь смешиваются.

— Лапушка понежней, — он все так же продолжает улыбаться и шутить.

Пунцовая краска заливает его белоснежную рубашку. Он дотрагивается до моего лица, чувствую запах железа, смотрю на его губы и ловлю короткие вздохи.

— Я поймал ту пулю, которую выпустил в тебя. Помнишь? Всё справедливо.

Его слова не смогут вернуть нас в тот день и не расскажут, почему он так поступал с моими чувствами.

На фоне вышибают дверь. Арон и Виктор скручивают Игната, который просто стоит в прострации после совершенного приговора. Грохочут ступеньки за стеной. Отряд быстрого реагирования заполняет дом.

— Николас, ты следующий фильм какой будешь снимать? — пытаюсь его отвлечь, прикладывая оторванный кусок платья к огнестрельной ране.

— Алиса, фильм с нашим участием, который будет всегда со мной. Найди нас в следующей жизни, — произносит загадочно, и губы искажаются от боли, а я ничего не могу сделать, время не вернуть и пулю не достать.

Он бредит уже. Пусть я буду на мгновение для него Алисой, если это поможет ему удержаться в этом мире.

— Скорую уже вызвали, — Арон подбегает и роняет себя на колени перед Николасом, прижимает его крепко к своему лицу. — Держись, брат! Слышишь! Ты справишься. Ты, я, мы Рождественские! Нас не просто убить, — в глазах сильного мужчины собираются слезы, желваки заходятся на лице.

Они превращаются в тех беспомощных мальчиков из домашнего архива. Сейчас придет мама с зеленкой и ватой, и все пройдет.

Так кажется.

Носилки, бордовые костюмы, разряды пропускаю через свое сердце. Мою хватку в руку Ника расцепляет Арон, туман усиливается, мотаю головой.

Дверь скорой захлопывается. Я вздрагиваю, двери моей жизни закрылись.

— Ты едешь? Алиса сразу в больницу поедет. Тебя подбросить? — Виктор открывает дверь.

Молча сажусь в машину, смотрю на руки, на них застывшая кровь.

— Возьми в бардачке влажные салфетки. И лицо вытри, — эти рекомендации в другом измерении в моем мозгу на другом языке звучат, непонятном.

Смотрю в зеркало. Трогаю застывшую алым пятном на щеке кляксу.

Ее оставил мой гений, его последний след на моем теле, его знамя жизни передано мне.

— Не буду, — прикрывая зеркало, воспоминания стеной невидимого дождя в моих глазах зависают. — Ему станет лучше. Тогда вытру, — меня сейчас красота меньше всего волнует.

А слова короткие, убедительные и только утвердительные суеверием подхватятся и принесут положительный результат. Уверяю себя чем могу.

— А если нет, — закусывает палец.

— Виктор, что ты несешь. Он твой брат и он на волоске от, от… — голос не слушается, срывается несколько раз. — Где вы были? Почему допустили это? — бью по приборной панели, дергаю его за рукав, отчаяние с задержкой накрывает меня.

— Малахольная, сейчас разобьемся. Успокойся Мы даже не предположили, что он пошел к вам в спальню. Когда услышали выстрел, то сразу кинулись на звук.

В больницу реактивной метлой врывается в помещение жена режиссера. Спорит с врачами. У нее небольшой живот виднеется.

А я та, которая на вторых ролях. Просто жду, что скажут врачи.

Секундная стрелка на часах медленно огибает циферблат, и я медленно сползаю по стене под круговертью надписей "Операционная", "Реанимация".

Звук сигнала лифта, звук открытия дверей в реанимацию, они на подкорке, противными мелодиями сидят, режут слух каждый раз.

Врачи снуют, каталки громыхают и нутро орет. Это должна была быть я, не он.

Хочешь наказать, накажи меня, не его. Как много но и все это от бессилия.

К чему приводит эта вражда? Почему ее кровью надо очищать? Бесконечные реванши, бессмысленные. Это принуждает терзаться, метаться и отдаляться.

— Пациенту требуется переливание крови, — выходит врач и сообщает последние новости.

— Возьмите мою. Первая группа, — подбегает Арон.

— Резус? — поправляет очки реаниматолог.

— Положительный. У Виктора первая отрицательная, — указывает на брата.