На платформе вокзала в столице он увидал главного инженера проекта Жужуленко. Тот стоял, поседевший уже, непричастный толпе, встречал ранний поезд, «Стрелу», и Владик подумал, что, может быть, он встречает свою любовь, сейчас она выпрыгнет из вагона... Николин хотел обойти Жужуленко, не спугнуть тайну утренней встречи, но Жужуленко заметил и жал Николину руку.

— Где можно выпить в Москве с утра коньяку, — говорил Жужуленко, — так это в «Стреле». Я ее тут дожидаюсь, как маменьку родную.

И правда, в буфете экспресса нашелся коньяк.

— Хорошо, что ты мне повстречался, — говорил Жужуленко, — знаешь, как одному в чужом городе... Мы вчера с ребятами посидели в «Будапеште», да потом еще в гостинице добавили. Так до самой «Стрелы» и маюсь. Ты надолго в Москву?

— Да нет... — отвечал Николин. — Я в Куйбышев вообще-то, потом на Кавказ.

— В Куйбышеве будешь в нашем филиале, — говорил Жужуленко, — передавай привет Мовсесяну — хороший парень, мы с ним вместе работали в Гипромезе. Сейчас мы с тобой немножко подправим себя и поедем в «Националь». Он как раз и откроется. Можно будет как следует посидеть.

— Не рано ли? — сомневался Владик Николин.

— Ну почему? Вполне нормально. До́ма — это другое дело. Тут — столица. Другой размах.

В «Национале» Владик жевал кетовую спинку и натуральный бифштекс. За столами сидели депутаты Верховных Советов союзных республик, с флажками на лацканах пиджаков, в тюбетейках. За окошком был виден взвоз на Красную площадь, пестрели машины, гуртились и непонятно о чем гомонили туристы. Курили девушки сигареты «ВТ». Стоял у стены метрдотель — иссохшая длинная дама в пиджачной паре и туфлях без каблуков. Как неподвластный искусу стражник, как евнух в гареме, она наблюдала чревоугодническую жизнь. Не осуждала, но в то же время как бы и упрождала о том, что есть неусыпное око, что трезвые, тощие, строгие люди, хотя позволяют резвиться гурманам, но наблюдают за ними, следят. Дама являла собой торжество аскетизма над чревоугодием.

Владик Николин глядел на даму, на девушек в синем дыму сигарет, на главный в стране перекресток, гудевший вблизи за окном. Все лучше ему становилось, свободней, хотелось новых знакомств, добрых слов. Жужуленко, покончив с бифштексом, исчез, но Владик остался еще посидеть, и метрдотель наблюдала за ним внимательным взглядом.

Когда он вышел наружу, улица хлынула, заиграла, угрела его. Владик двинулся медленно, жмурил глаза, но видел, что девушки все высоки, хороши, жизнь прекрасна, легка. Ои выпил в кафе-мороженом бокал шампанского, а в шашлычной стакан мукузани. Столица текла, чуть плескалась, ласкалась. Ои заглядывал девушкам в лица, но девушки проносили мимо него свою красоту. Все побывали на Черном море и загорели.

Он выпил коктейль в молодежном кафе и пива в каком-то сквере. И разговаривал с кем-то, кто-то слушал его, потом исчезал. Идти ему было все время в гору, остановиться нельзя. Владик шел по бульварам, проспектам и кривоколенным проездам. Заходил во дворы и садился на лавочки к пенсионерам. Пенсионеры укрывали от него руками своих внучат. Он заворачивал на вокзалы и рынки. «Это я так гуляю, — говорил себе Владик. — Я иду, шагаю по Москве».

Ои думал, что видит столицу особенным зрением, данным ему одному. Во дворах натянуты были веревки, сушилось белье. Ребятишки месили в песочницах яркий песочек. Первозданно шершавы и красны были тыльные стены кирпичных домов. Хотелось погладить теплую деревяшку старых московских строений. Деревяшка сомлела, потрескалась, краска вся сшелушилась, но домики жили. Окошки полнились зеленью олеандров, алоэ, гераней и фикусов.

Владик гладил лениво моргавших гулящих собак. Он первым побежал к автомату звать «скорую помощь», когда в переулке упал гражданин. Дежурный спросил его, как проехать и как называется переулок, но этого Владик не знал... Он говорил человеку с усами, который читал на бульваре газету:

— Не нужно бояться модерна в архитектуре, модерн не разрушит старинных ансамблей. Жизнь требует обновления... Модернизируют же Париж, не боятся. А нам-то чего бояться? Если расти городам, то кверху. Зачем же им расползаться, как тесту в квашне?..

Владик немножко поспал на скамейке. Когда он проснулся, то рядом с ним сидел старичок.

— Лучше всего освежает, — сказал старичок, — газированная вода. Я был начальником добровольной дружины. Мы как задержим пьяного — в штаб его приведем и газированной водой отпаиваем. Помогает... Я не сторонник применения грубой физической силы...

Владик подумал, что надо бы отвязаться от старичка и от штаба народной дружины. Он спросил, где ближайший киоск с газированной водой. Старичок порывался его проводить, но Владик сказал спасибо. И шагал по аллее, как по единственной половице.

Уже загорались огни ресторанов, кафе. «...Я люблю этот город вязевый, — думал Владик Николин. — Пусть обрюзг он и пусть одрях...»

Перемещения Владика Николина по столице могли бы показаться со стороны беспорядочными, лишенными внутренней цели. Просто загулял неустоявшийся парнишка, закутило его, замутило. Но цель, однако, была, не известная никому и не осознанная самим Владиком, но непременная, важная цель: завтра в волжском городе предстояло «Урану» играть с местной командой «Крылья Советов». Владик решил быть свидетелем этого матча. Решил внезапно и не позволил себе колебаться: «Нелепо? Никчемно? Экстравагантно? — И ладно! И пусть!»

Москва была только вынужденной посадкой. Хотелось скорее взлететь. Совсем уже поздно, в смутной, сполохнутой проблесковыми огнями ночи Владик ехал во Внуково.

Машина вкатилась на асфальтовую лужайку, остановилась на свету, который проливался сквозь стеклянные стены аэропорта. Владик отдал шоферу пятерку и подумал при этом, что уже не купить надувного матраса, ни палатки, ни байдарки. Ему захотелось вдруг в утренний поезд, где главные инженеры пьют чай с сухарями, где пахнет чистым бельем, табаком и «Шипром»...

Населяющий Внуково перелетный народ сторонился нетвердого человека. Отпускные солдаты лежали на лавках, раскинув руки, сронив фуражки, в беспамятстве юного сна. Отдельные граждане ночевали в окружье вещей на полу. Транзитный, курортный, командировочный люд пил кофе, пиво, кефир.

Как вдруг появился и вовсе шаткий мужчина лет тридцати пяти, в ковбойке, висючей куртке, в простроченных красной ниткой брюках в полоску, в берете, в пыльных ботинках на толстых подошвах и с полевой сумкой через плечо. Он двигался прямо к буфету и был невесел, понур.

Владик весь потянулся к нему, как ребенок к ребенку в компании взрослых. Они посмотрели друг другу в глаза, как соплеменники на чужбине...

— С ребятами загуляли малость вчера, — сказал человек в берете. — От самолета остался. Ребята сели, и шмутки все мы вместе сдавали. Монтируем генератор в Курган-Тюбе... Бежал я, видел, как трап отъехал. Кричал, руками махал — ничего!

— Ты не горюй, — сказал Владик. — Живи в столице, пока живется. Мне тоже в Куйбышев надо, в командировку... Во Внуково я приехал, а самолеты туда из Шереметьева летят.

— Да я уж вижу, — сказал человек в берете, — наш брат кирюха сидит, кукует... Главное, грошей нет у меня доплатить за билет... Крайний срок завтра утром ребята пришлют перевод... И поправиться не на что.

— Пойдем, — сказал Владик.

Они поднялись на антресоли к буфету.

И долго потом пожимали друг другу руки, хотели расстаться, но что-то сводило их вместе, держало. Затем человек в берете ушел и больше не появлялся. Быть может, он улетел в Курган-Тюбе монтировать генератор.

Ранним утром, держась за сердце, куря, мечтая о пиве, Владик Николин переместился из Внукова в Шереметьевский аэропорт, который еще не достроился, не совсем пробудился. Пивом буфеты не торговали, ни шампанским, ни коньяком.

Людей не много летело в Куйбышев, человек всего шесть или семь. Самолет был АН-10, пузатый, вместительный, как вагон. На лету он ревел, дребезжал. Ни единое облачко-перышко не запятнало рассветное небо над русской равниной. Не предвиделось горных вершин и морей. По всей равнине светлело и серебрилось жнивье. Поспели яблоки в густо-зеленых садах — опоясках полей. Сияли нешибкие, тихие, синие реки. Желтели песчаные берега. Все крыши как будто покрасили наново только вчера. Всю землю обрызнуло чистой росой и обдало щедрым, незнойным солнцем.